Letter 1120
| Date | 24 February/8 March 1879 |
|---|---|
| Addressed to | Anatoly Tchaikovsky |
| Where written | Paris |
| Language | Russian |
| Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1222) |
| Publication | П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 545–547 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 226–227 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 132–134 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 219–220 (English translation; abridged) |
Text and Translation
| Russian text (original) |
English translation By Brett Langston |
Я теперь совсем примирился с Парижем, и эти последние дни провожу весьма приятно. Причины сему две: 1) совершенное окончание оперы и сюиты так, что могу предаваться безусловной праздности; 2) чудная, совсем летняя погода. Признаться, я не без некоторого ужаса думаю о том, что в Питере застану ещё зиму, а если не её, то треповскую весну, которая всего гаже. Вообще, нужно вся моя любовь к тебе и другим близким, чтобы я мог превозмочь в себе безграничную, решительно неискоренимую во мне антипатию к Петербургу. Уж конечно, не будь Вас там, я бы носа не показал на берегах Невы. Ты бы очень смеялся, увидев меня здесь. Я хожу по улицам в новом сером пальто (demi-saison), в изящнейшем цилиндре, на шее красуется шёлковый plastron с коралловой булавкой, на руках лиловые перчатки. Проходя мимо зеркальных простенков на Rue de la Paix или на бульварах, я непременно остановлюсь и полюбуюсь собой. В стёклах магазинов также наблюдаю отражение своей изящной особы. Вообще на меня нашла (что со мной и прежде бывало) теперь мания кокетства. Лелею сладкую мечту купить себе хорошую золотую цепочку и таковую же булавку. Сделал себе новую пару платья и заказал дюжину рубашек. Деньги летят, и через несколько дней у меня не будет ни одного фр[анка] в кармане, — но это ничего не значит, ибо меня ожидает получение от Н[адежды] Ф[иларетовны]. Гуляя, сегодня взял себе место в спальном вагоне до Кельна на среду 28 числа. Таким образом, в четверг 1-го я буду в Берлине, откуда выеду в воскресенье вечером и, следовательно, во вторник заключу тебя в свои объятия. Впрочем ты в своё время получишь телеграфическое извещение, но, пожалуйста, не забудь, голубчик, приготовить мне удобное и приятное помещение, нимало не заботясь о деньгах, ибо люди с моим состоянием об таких глупостях не думают. Вчера, наконец, видел «Assomoir». Скажу тебе, что пиэса эта смотрится, конечно, с интересом, ибо всякому любопытно видеть, как во 2-й картине прачки стирают белье, в 6[-й] картине все пьяны, в 8[-й] человек умирает от delirium tremens. К тому же все это исполняется идеально хорошо. Но тем не менее пиэса эта вдвойне антихудожественна; во 1-х потому, что она почерпнута из безобразного, хотя и даровитого романа а, во-вторых, дабы удовлетворить вкусу бульварной публики, роман искажён и к нему прибавлен мелодраматический элемент, очень комического свойства. Виржини обратилась в пиэсе в какую-то олицетворённую мстительность и порочность, и в последней картине муж поражает её кинжалом в спину для тога, чтобы порок был наказан. Ну, словом «Assomoir» пиэса, в сущности, скандальная, и успех её основан на любви парижан к скандальностям. Zola давно уж мне стал противен. Но с тех пор как я увидел торчащую на всех магазинах его карточку, изображающую необыкновенно противную, нахальную и самодовольную физиогномию его, и с тех пор как я увидел эту пиэсу, где сей жрец реализма допустил совершенно нереальные прибавления, ради большего эффекта к своему сюжету, — он мне стал просто гадок, и отныне уж, конечно, ни единой минуты своей жизни я не посвящу на чтение его паршивых мерзостей. Третьего дня я тоже был в театре Varities и видел очень забавную пиэсу: «Le Grand Casimir». Новизна сюжета её Состоит в том, что она изображает закулисную жизнь мира циркного, т. е. наездников, наездниц, укротителей зверей, клоунов и т. д. Это очень весело. Сегодня мне предстоит концерт, посвящённый исключительно Берлиозу, а завтра я буду слушать свою «Бурю». Это будет для меня или большое удовольствие, или большая неприятность. Если исполнение будет хорошее, то я испытаю большое наслаждение, ибо в первый раз в жизни мне придётся слышать своё произведение, быв уверенным, что, кроме Н[адежды] Ф[иларетовны], ни один человек из публики не будет знать, что я при этом присутствую. Если же будут играть плохо, то буду злиться. Что касается успеха или неуспеха, то об этом я и не думаю. Можно заранее предсказать, что успеха не будет, и я совершенно равнодушно отношусь к этому вопросу, тем более что я тут не при чем. В афишах под моим именем стоит professeur du Conservatoire de Moscou, и, следовательно, и я могу считать себя в Москве, а из Москвы парижский неуспех будет мне казаться вопросом очень третьестепенной важности. Сегодня суббота. В понедельник я пишу Модесту, может быть в среду — небольшое письмецо тебе, а затем писем от меня более не будет. Крепко обнимаю и целую. Купил сегодня тебе и Модесту по три галстука. Твой, П. Чайковский |
I'm now altogether reconciled with Paris, and I've been spending these last days very pleasantly. This is for two reasons: 1) the opera and suite are finally finished, so I can indulge in unspeakable idleness; 2) the wonderful, altogether summer-like, weather. I confess that it's not without some horror that I think about catching the winter in Petersburg, or failing that, a Trepov spring, which is the nastiest of all. Generally, I need all my love for you and the others close to me so that I can overcame my boundless, utterly unshakable antipathy for Petersburg. Of course, if you weren't there, I wouldn't have shown my nose on the banks of the Neva. You would laugh so much if you saw me here. I'm walking the streets in a new grey coat (demi-saison), in the most elegant top hat, flaunting a silk plastron with a coral pin around my neck, and purple gloves on my hands. Passing the mirrored walls along the Rue de la Paix or on the boulevards, I'm certain to pause and admire myself. I also observe my reflection in the shop windows. Generally I find myself now in a mania of coquetry (which has happened to me before). I cherish sweet dreams of buying myself a fine gold chain and a matching pin. I have a new pair of trousers, and have ordered a dozen shirts. The money is flying away, and in a few days I won't have a single franc in my pocket — but it doesn't matter, because I'm expecting to receive some from Nadezhda Filaretovna. While out walking today, I reserved a seat in the sleeping car to Cologne for Wednesday the 28th. Therefore on Thursday the 1st I'll be in Berlin, leaving there on Sunday evening, and consequently, on Tuesday I'll be embracing you in my arms. Anyway, in due course you'll receive a notification by telegraph, but please, don't forget, golubchik, to have a comfortable and pleasant room ready for me, without being the least bothered about money, because people in my situation don't give a thought to such nonsense. Yesterday, finally, I saw "Assomoir". I'll tell you that, of course, I watched this play with interest, because everyone is curious to see how, in the second scene the washerwomen wash the clothes, how in the 6th scene everyone is drunk, how in the 8th a man dies from delirium tremens. Furthermore, all this is performed ideally well. Nevertheless, this play is doubly anti-artistic; firstly, because it was drawn from a disgraceful, albeit talented, novel, and secondly, in order to satisfy the taste of the man in the street, the novel was distorted, and a melodramatic element of a most comical nature was added to it. In the play, Virginie was turned into a sort of personification of vindictiveness and depravity, and in the last scene her husband stabs her in the back with a dagger, in order to punish her sins. Well, in short, "Assomoir" the play is essentially scandalous, and its success is founded on the Parisians' love for scandalous things. Zola has long since become horrible to me. But since I saw his picture on display in all the stores, depicting his exceptionally horrid, impudent and self-satisfied features, and since I saw this play, where this high priest of realism made utterly unreal additions, for the sake of making the story more effective — he's become simply insidious to me, and henceforth I won't be devoting a single moment of my life to reading his lousy abominations. Two days ago I was aso at the Varities theatre and saw a very amusing play: "Le Grand Casimir". The novelty of its story lies in the fact that it depicts the backstage life of the world of the circus, i.e. riders, animal tamers, clowns, etc. It's very funny. Today I have a concert dedicated exclusviely to Berlioz, and tomorrow I'll be hearing my "Tempest". This will either bring me a great pleasure or great displeasure. If the performance is a good one, then I'll experience great pleasure, because for the first time in my life I'll be able to hear my work with the confidence that, besides Nadezhda Filaretovna, not a single person in the audience will know that I'm there. If they play it badly, then I'll be furious. As regards success or failure, I don't even think about that. I can predict in advance that it won't have success, and I'm utterly indifferent to this matter, more so because I have nothing to do with it. Under my name on the posters there is professeur du Conservatoire de Moscou, and therefore I can consider myself to be in Moscow, and from Moscow a failure in Paris will seem to me a matter of the most third-rate importance. Today is Saturday. On Monday I'm writing to Modest, perhaps a brief letter to you on Wednesday, and then there will be no more letters from me. I hug and kiss you tightly. I bought you and Modest three ties today. Yours, P. Tchaikovsky |
