Letter 1440

Date	4/16 March 1880
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Berlin
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1580)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 380–381 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 243–244 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 69–71 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 236–237 (English translation; abridged)

Text and Translation

Portions of the original letter which have been torn away are indicated by ellipses (...).

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Берлин 4/16 м[арта] 1880 Цена вещей познаётся по сравнению. Вчера, подъезжая к Берлину и мало-помалу переходя от южных аквилонов к северным бореям, смотря на обнажённые поля и серенькую прусскую природу, — я стал особенно ценить всю прелесть вечного лета Италии. Сознавай это, Модичка, чтобы больше наслаждаться. и помни, что когда ты теперь в царстве весны, я, ещё находясь в Берлине, принуждён уже ходить по улице в толстом пальто (к[ото]рое в Риме пролежало все 3 месяца в сундуке), что ночью я насилу мог согреться под пуховиком, что на всяком шагу я здесь вижу меховые воротники, а распустившихся деревьев и цветов не вижу. Что же будет в Петербурге? Путешествие совершил великолепно. Последнее утро в Париже провёл очень приятно, т. е. без Кондратьева, который меня начинает раздражать до последней степени и с которым уж, конечно, я никогда нигде не буду проводить время иначе, как в более обширном обществе. Tête-à-tête с ним невозможен. Шуточки его утратили для меня всякую новизну. Зато его хвастливость, неожиданные переходы от одного настроения к другому, самовлюблённость, отсутствие правдивости, мелочное себялюбие, жалкий, хотя и наивный эгоизм, проявления самой отвратительной скаредности, словом, вся кондратьевская натура, которая под симпатичной тоненькой корочкой скрывает довольно дрянненькую душонку, — сделались мне невыносимы. Тщетно я стараюсь себя убедить, что все это мне только кажется, что нужно быть снисходительным, что я сам, может быть, гораздо хуже его и т. д., — он мне стал тошен. Конечно, нужно было, только посмеяться над его скупостью по поводу нежелания снабдить меня деньгами на дорогу (точно будто я просил его подарить мне деньги), но я, будучи раздражителен, рассердился и хотел уехать не простившись. Однако ж, погулявши и проведя утро от 1 до 5 в Comédie Française, где видел чудно исполненного «Polyeucte» и «Les femmes savantes», я зашёл к нему и мы расстались, по-видимому, дружески. Модя! Я совершенно влюблён в Расина или Корнеля (кто из них автор «Polyeucte»?). Что за стихи, что за красота и сила и; скажу более, сколько художественной высочайшей правды в этой трагедии, для поверхностного взгляда столь ложной и столь невозможной! Когда в последнем акте Феликс, подавленный укорами совести и просветлённый лучом света Христа, вдруг делается христианином, — я испытал сильнейшее потрясение. И что за исполнение; актёры играли не первоклассные, но очень хорошие. Что касается «Les femmes savantes», то в ней играли Madeleine Brohan, Got, Coquelin, Loyd прелестная jeun-premièr'ка), Jouassain, Barré, и, право, нигде, кроме разве московского Малого театра 15 лет тому назад, — я не видел подобного исполнения. Ну как не любить Парижа? Ведь одна Comédie Française чего стоит! Каждый раз выходишь оттуда с ощущением как-то сытости; как будто давно-давно голодал и наконец-то удовлетворил себя в должной мере. В театральной сфере Comédie Française есть то, что ближе всего к идеалу. Конечно, там нет ни одной актрисы, как Рашель, ни одного актёра, как Садовский, т. е. там нет гения, но ансамбль нескольких первоклассных талантов и превосходных посредственностей — не оставляет желать ничего. До Кёльна ехал в спальном вагоне, оттуда до Берлина — в отдельном великолепном купе, один. Приехавши в отель, прежде всего спросил письмо Анатоля, которое уже ожидало меня; оно коротенькое, но весёлое и произведшее на меня самое лучшее впечатление. Он пишет, что 6-го и он и Володя будут давать заключения в уездах, и предлагает лишний день остаться в Берлине. Посмотревши в афишу, объявляющую на сегодня «Der fliegende Holländer», которого я давно жаждал услышать, я решился воспользоваться Толиным предложением и, таким образом, проведу в Берлине два дня. После Италии Берлин кажется мне пошлым и смешным, после Парижа — жалким и провинциально-мелким, — но старая слабость к нему всё-таки сильна во мне, и я ничуть не прочь остаться здесь [лишний] день. Я еду в Петербург [...] [с]мешно торопиться [...] в день моего приезда но будет. Прочтя письмо Толи [...] шись, отправился к Бильзе. Cтpaнное на меня впечатление произвела эта огромная, великолепная зала, вся пропитанная запахом вонючих сигар и еды, переполненная дамами вяжущими чулки, и господами, пьющими пиво. После Италии, где мы, можно сказать, жили на чистом воздухе, — это показалось мне отвратительно. Но вместе с тем чудный оркестр, великолепный резонанс и хорошая программа. Я прослушал «Геновефу» Шумана. увертюру «Миньоны», какое-то очень остроумное попури и был очень доволен. Пошёл ужинать [...] , выпил две кружки нюренбергского пива, вернулся домой, великолепно выспался н встал сегодня бодрый, весёлый и здоровый (чего не было в Париже ни разу). Теперь пишу, а потом пойду шляться. Как я рад, что услышу сегодня «Голландца». Обнимаю тебя. мой милый, бессчётное число раз. Завтра ещё напишу. Твои П. Чайковский Одно жаль, — не могу жить здесь по [...] е широко. Денег в обрез.

Berlin 4/16 March 1880 You can only truly know the value of things by comparison. Yesterday, approaching Berlin and moving gradually from the Aquilo of the south to the Boreas of the north, looking at the bareness of the fields and the greyness of Prussian nature, I began to esepcially appreciate all the charms of Italy's endless summer. Be aware of this, Modichka, so that you can appreciate it all the more, and remember that while you're now in the kingdom of spring, I, finding myself still in Berlin, am obliged to walk down the street in a thick coat (which in Rome was stowed away for the whole 3 months), that at night I can barely keep warm under a down jacket, that at every step here I see fur collars, but I don't see blossoming trees or flowers. How will it be in Petersburg? The journey was utterly magnificent. I spent my last morning in Paris very pleasantly, i.e. without Kondratyev, who's begun to irritate me in the extreme, and with whom, of course, I'll never spend any time anywhere except as part of a much larger company. A tête-à-tête with him is impossible. His jokes have lost any sort of novelty for me. Then his boastfulness, unexpected transitions from one mood to another, a lack of honesty, petty selfishness, a pitiful albeit naïve egoism, manifestations of the most horrible stinginess — in short, the whole nature of Kondratyev, whereby under a thin sympathetic veneer there lies quite a rotten little soul — has become intolerable to me. I've tried to convince myself that all this is just me, that I need to be more tolerant, that I myself might be far worse than him, etc., to no avail — I've become sick of him. Of course, I just had to laugh at his stinginess regarding his reluctance to provide me with money for the trip (as if I'd asked him to give me money), but I, being irritable, became angry at wanted to leave without saying goodbye. However, after going for a stroll and spending from 1 till 5 in the morning at the Comédie Française, where I saw a wonderful performance of "Polyeucte" and "Les femmes savantes", I called on him and we parted ways, evidently on friendly terms. Modya! I've completely fallen in love with Racine or Corneille (whichever one is the author of "Polyeucte"?). What poetry, what beauty and strength, and, I'll go so far as to say, how much of ultimate artistic truth there is in this tragedy, which at a superficial glance is so false and so impossible! When in the last act, Felix, burdened by pangs of conscience and enlightened by a ray of light from Christ, suddenly becomes a Christian, I was stunned. And what a performance: the actors were not first class, but very good. As for "Les femmes savantes", it featured Madeleine Brohan, Got, Coquelin, Loyd (the lovely jeun-premièr), Jouassain, and Barré, and I really haven't seen the like of this performance anywhere, except perhaps at the Moscow Maly Theatre 15 years ago. How can you not like Paris? After all, it's worth it for the Comédie Française alone! Every time you leave there feeling somehow satiated, as if you'd been starving for a long, long time, and, at last, you've had your fill. In the theatrical sphere, the Comédie Française is something closest to the ideal. Of course, there isn't a single actress like Rachel, nor a single actor like Sadovsky, i.e. there's no genius, but the ensemble of several first-class talents and excellent mediocrities leaves nothing to be desired. I went to Cologne in a sleeping car, and from there to Berlin in a magnificent separate compartment, alone. Arriving at the hotel, I first of all asked for Anatoly's letter, which was already waiting for me; it's short, but cheerful, and made the best impression on me. He writes that on the 6th both he and Volodya will be presenting cases in the districts, and he's offered to stay an extra day in Berlin. Having looked at the poster announcing "Der fliegende Holländer" today, which I've long been eager to hear, I decided to take advantage of Tolya's offer, and therefore I'm spending two days in Berlin. After Italy, Berlin seems vulgar and ridiculous to me — after Paris, it's pitiful and petty-provincial — but my old weakness for it is still strong, and I don't mind spending another day here. I'm going to Petersburg [...] funny rush [...] on the day of my arrival, but it will be. After reading Tolya's letter [...], set off for Bilse. This enormous, magnificent hall, with the smell of stinking cigars and food, crowded with ladies knitting stockings and gentlemen drinking beer, made a strange impression on me. After Italy, where you might say we thrived in the fresh air, this seemed disgusting to me. But at the same time, the orchestra is wonderful, the acoustics are excellent, and the programme good. I listened to Schumann's "Genvoveva", the overture to Mignon, with some very witty potpourri, and I was very pleased. I went to supper [...], drank two tankards of Nuremburg beer, returned home, slept magnificently, and awoke today vigorous, cheerful and healthy (which never once happened in Paris). Now I'm writing, and then I'll go out for a wander. I'm so glad to be hearing "The Dutchman" today. I hug you countless times, my dear fellow. I'll write more tomorrow. Yours P. Tchaikovsky One sad thing is that I can't live here to the same extent as [...]. The money's running out.