Letter 1916

Date	22 December 1881/3 January 1882–23 December 1881/4 January 1882
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Rome
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 763)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 506–507 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 588–590 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том X (1966), p. 297–299

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Рим  3 января 1882 г[ода] 22 декабря 1881 г[ода]   Дорогой, милый друг! Я соскучился по Вас: что-то давно не имел известий. Здоровы ли Вы? все ли благополучно? Надеюсь, что сегодня будет от Вас письмо. Я благоденствую в полном смысле слова. Ценою хитрейшей политики завоевал себе здесь полную свободу, никого не вижу, кроме своего интимного кружка, работаю успешно и нахожусь в самом лучшем расположении духа. Если б в России все было хорошо и оттуда получались бы хорошие известия, то лучшей жизни и представить себе невозможно. К сожалению, там не совсем ладно. Для нашего милого сердцу, хотя и печального отечества настала очень мрачная пора. Все ощущают неопределённое беспокойство и недовольство; все ходят там как бы на вулкане, который вот-вот раскроется и забушует; все чувствуют, что положение дел не прочно и должны произойти перемены, — но ничего предвидеть нельзя. О, как было бы хорошо, если б на русском престоле сидел бы теперь сильный умом и духом царь, с определенными стремлениями, с твёрдо начерченным планом! Увы! нами управляет добрый, симпатичный человек, мало одарённый от природы умом, плохо образованный, одним словом, не могущий взять в свои слабые руки расшатанный механизм государства. Собственно говоря, над нами нет теперь никакого правительства. Государь скрывается в Гатчине, от него исходят меры и распоряжения противоречивые; говорят, что он повинуется внушениям Каткова, по крайней мере, все иностранные газеты много толкуют о сильном влиянии Каткова на дела, но вместе с тем известно, что и Победоносцев играет роль ближайшего советника, а там Игнатьев, и даже про какую-то придворную даму пишут, что она решительно влияет на дела. Но все это: «des on dit», а ясного представления о духе и стремлениях наших правителей никто не знает. По-моему (теперь или никогда), ввиду отсутствия выдающихся людей, следовало бы искать указаний и поддержки в народе; призвать нас всех на совет и помощь было бы единственным средством обновить и усилить власть. Земский собор — вот, мне кажется, что теперь нужно русской земле. Царь от нас может узнать правду; мы можем помочь ему искоренить крамолу и сообща решить, что нужно, дабы Россия была сильной и счастливой. Весьма вероятно, что я очень плохой политикан. Быть может, все, что я говорю, очень наивно и неосновательно, — но только, когда случается думать о всем у нас происходящем, — я не нахожу никакого другого исхода, и для меня просто кажется непостижимо, как эта мысль недоступна тем, от кого наши судьбы зависят. Катков, называющий парламенты говорильнями и так ненавидящий слова: народное представительство, конституция, — напрасно, мне кажется, смешивает идею земского собора, который и в старину собирался в случаях, когда царь нуждался в совете, с европейскими палатами, парламентами и т. д. Земский собор, может быть, именно отвергнет конституцию в европейском смысле; — не в том дело, чтобы нам непременно сейчас же дали ответственных министров и всю процедуру английских учреждений, а в том, чтобы раскрыть истину, чтобы облечь правительство доверием народа и дать ему указания, как и куда нас вести. Никак не ожидал, что пущусь в политические рассуждения в письме к Вам, дорогая моя, и, если они покажутся Вам скучными и неосновательными, простите меня. Я хотел только сказать, что как ни чудно итальянское солнце, как ни наслаждаешься здесь роскошными дарами юга, а всё-таки живёшь жизнью общею с своим отечеством, и когда там неладно, то и мы здесь не можем быть вполне покойны. Семейные известия, из России получаемые, тоже не особенно радостны. В семействе сестры все болезни, Анатолий хандрит и недоволен своей участью...   4 я[нваря] 1882 23 д[екабря] 1881   Как мы сошлись с Вами, милый друг! Вчера я Вам писал по поводу грустных известий из России и безотрадного положения тамошних дел, а сегодня получаю Ваше письмо и вижу, что и Вы захотели поделиться со мной этими же чувствами. Не думайте, милый друг, что я утомляю себя сочинением трио. Сначала мне нужно было сделать над собой некоторое усилие, чтобы примириться с комбинацией инструментов, претящей моему слуху. Но теперь меня работа эта интересует и забавляет, а мысль, что трио доставит Вам удовольствие, придаёт этому занятию большую прелесть. Получил перевод и приношу Вам бесконечную за него благодарность. Благодарю Вас, милый друг мой, и за вырезку «Моск[овских] вед[омостей]», из коей я узнал, что «Буря» исполнялась в Берлине. Мне это известие очень приятно. По поводу моего Скрипичного концерта я должен сообщить Вам очень странное известие, сообщённое мне Юргенсоном. Концерт этот хотели играть в Петербурге сначала Котек, а потам Соре, и оба не могли исполнить своего намерения, потому что Ауэр и Давыдов восстали против этого несчастного концерта, говоря, что его невозможно играть, что это насмешка над публикой и т. д. Странно в этом то, что Ауэр и Давыдов мои так называемые друзья, что Ауэру, который всегда выставлял[ся] горячим любителем моей музыки, я в благодарность даже посвятил концерт! Меня ужасно трогает смелость Бродского, решившегося дебютировать в Вене с произведением трудным, новым и притом русским, чего в Вене не любят. Как я радуюсь, дорогая моя, что все четыре Ваших мальчика собрались к Вам провести праздники. Желаю Вам встретить их как можно радостнее. Благодарю Вас ещё раз, милый друг, за бюджетную сумму. Ваш, П. Чайковский Приношу мои поздравления с праздником Юлье Карловне и всем Вашим, а также Вл[адиславу] Альб[ертовичу].

Rome  3 January 1882 22 December 1881  {{{4}}} Good, dear friend! I am missing you. I have not heard from you for quite a while. Are you in good health? Is everything well? I hope that there will be a letter from you today. I am prospering in the full sense of the word. At the cost of the most artful conniving, I have attained complete freedom here, seeing no-one besides my intimate circle, I am working successfully and find myself in the best of moods. If everything were fine in Russia and good news were emanating from there, then it would be impossible to conceive of a better life. Unfortunately, all is far from well there. Very dark times are ahead for our dear, albeit sad, homeland. Everyone feels a vague sense of unease and dissatisfaction; everyone there walks as if on a volcano that is about to open up and erupt; everyone feels that the present state of affairs is unstable, and change must happen — yet nothing can be foreseen. Oh, how good it would be if a tsar, strong in mind and spirit, with definite aspirations and a firmly outlined plan, now sat on the Russian throne! Alas! We are ruled by a kind, sympathetic person, poorly endowed with intelligence by nature, poorly educated, in short, incapable of taking the unsteady mechanism of the state into his feeble hands. Strictly speaking, there is no-one to rule over us now. The Sovereign is hiding in Gatchina, issuing contradictory instructions and edicts; they say that he does as he is told by Katkov, or at least, all the foreign papers talk a great deal about Katkov's strong influence on affairs, but at the same time, it is known that Pobedonostsev plays the role of closest adviser, and then there's Ignatyev, and they even write about some lady at court who has a decisive influence on matters. But this is all "des on dit", and no-one has a clear idea of the moods and aspirations of our rulers. In my opinion (now or never), in the absence of outstanding individuals, it ought to be necessary to seek support and guidance from the people; calling on all of us for help and advice would be the sole way to renew and strengthen their power. A Zemsky Sobor — this is what, it seems to me, the land of Russia needs now. The Tsar can learn the truth from us; we can help him eradicate sedition and jointly decide what is needed for Russia to be happy and strong. It is highly likely that I am a poor politician. Perhaps everything I say is very naïve and baseless — but it is only when I have occasion to think about everything that is happening, that I cannot see any other outcome, and it seems simply incomprehensible to me how this idea is inaccessible to those on whom our destinies depend. With Katkov, who calls parliaments talking shops, and so loathes the words popular representation and constitution — it seems to me that he pointlessly confuses the idea of the Zemsky Sobor, which even in the old days gathered in instances where the tsar needed advice, with European chambers, parliaments, etc. Perhaps a Zemsky Sobor would indeed reject a constitution in the European sense — but the point is not that we should immediately be given responsible ministers and the whole procedure of English institutions, but that the truth should be revealed, in order to endow the government with the confidence of the people and to give it instructions on how and where to lead us. I never expected that I would launch into political arguments in a letter to you, my dear, and forgive me if these appear tedious or without foundation. I wanted only to say that, no matter how wonderful the Italian sun, no matter how much we can appreciate the luxurious gifts of the south here, we still lead a life in common with our homeland, and when something is amiss there, we cannot be completely at peace here either. The family news I received from Russia is also not especially joyful. Everyone in my sister's family is ill, Anatoly is moping and dissatisfied with his lot...   4 January 1882 23 December 1881   How alike we are, dear friend! Yesterday I wrote to you about the sad news from Russia and the bleak state of affairs there, and today I receive your letter and see that you also wanted to share these same feelings with me. Do not think, dear friend, that I am wearing myself out by composing a trio. At first, I had to make some effort to reconcile myself to a combination of instruments offensive to my ears. But now this work interests and amuses me, and the though that the trio will bring you great pleasure imparts great delight to this activity. I have received the translation and offer you my boundless gratitude for it. Thank you, my dear friend, for the clipping from the "Moscow Gazette"", from which I learned that "The Tempest" was performed in Berlin. I am very pleased by this news. Regarding my Violin Concerto, I must tell you something very strange that Jurgenson reported to me. First Kotek and then Sauret both wanted to play this concerto in Petersburg, but neither could fulfil their intentions, because Auer and Davydov raised objections to this unfortunate concerto, saying that it was impossible to play, that it made a mockery of the public, etc. The funny thing about this is that Auer and Davydov are my so-called friends, that I even dedicated the concerto to Auer, who has always presented himself as a fervent admirer of my music! I am terribly touched by the courage of Brodsky, who has decided to debut in Vienna with a difficult, new and, moreover, Russian work, which they do not like in Vienna. How glad I am, dear friend, that all four of your boys have gathered to spend the holidays with you. I wish for your meeting with them to be as joyful as possible. Thank you once more, dear friend, for the budget amount. Yours, P. Tchaikovsky I send you my congratulations on the holiday to Yulya Karlovna and all of you, as well as to Vladislav Albertovich.