Letter 1920

Date	27 December 1881/8 January 1882
Addressed to	Anna Merkling
Where written	Rome
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 507–508 (abridged) П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 210–211 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том X (1966), p. 302–305.
Notes	Manuscript copy in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (signature omitted)

Text and Translation

Based on a handwritten copy in the Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve at Klin, which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.

Russian text (original)

English translation By Luis Sundkvist

Рим  27-го декабря 1881 г[ода] 8-го января 1882 г[ода]   Милая Аня! Вчера получил твоё письмо и прочёл его с величайшим удовольствием и живейшим интересом. Мне нравится, меня трогает, что, имея, в сущности, очень небольшую порцию житейских радостей, находясь в таком положении и такой обстановке, которая другую не удовлетворяла бы, ты умеешь всё-таки быть довольной и даже называешь свой уголок «земным раем». Ей-Богу — это редкое и отрадное явление. Другая на твоём месте почувствовала бы непреодолимое влечение в письме к своему старому другу излить свои скорбные чувства, своё недовольство судьбой-мачехой, исписать несколько страниц, исключительно посвящённых бесконечным жалобам на судьбу и на людей. Ты же, в качестве натуры богато одарённой, здоровой и сильной, не только не ноешь (как это делаю, например, я при малейшей contrariété), но одобряешь свой «рай земной», лишь мимоходом упоминаешь об «звонких стучаниях» тех господ, которые нарушают твоё относительное блаженство, и вообще, письмом своим приносишь ничем не смущаемое удовольствие твоему корреспонденту. Молодец Аня! Ты пресимпатичный маленький философ в юбке, и к моей многолетней любви к тебе теперь примешивается чувство удивления, почтения. Читая твоё письмо, я испытывал потребность склониться перед тобой, как перед человеком гораздо более меня умным и сильным. Меня даже зло на себя самого взяло. В самом деле, ты живёшь в отвратительном замёрзшем болоте, не вполне обеспеченная от нужды, в одном городе с людьми, сделавшими тебе много зла, а теперь бессмысленно преследующими тебя своим змеиным шипением и тупым озлоблением, — и, несмотря на всё это, умеешь находить радостные минуты и ничего от судьбы не требуешь, ни на что не жалуешься. Я в стране, которую без преувеличения можно назвать раем небесным, будучи вполне свободен, вполне обеспечен, всё-таки нахожу необходимым от времени до времени немножко письменно понюнить и похныхать. Но тебе я не отплачу злом за добро и в благодарность за милейшее твоё письмо, доставившее мне много отрады, — не пишу ничего, кроме хорошего. Живу я вместе с Модестом и его воспитанником Колей в одном из самых здоровых кварталов Рима, в чудесной гостинице, при обстановке не только комфортабельной, но даже роскошной. Жизнь веду согласно своим вкусам, т. е. в абсолютном покое и свободе. В прошлом году мне по поводу пребывания здесь вел[ икого] кн[язя] Константина Константиновича пришлось перебывать в нескольких аристократических домах Рима. На этот раз я решился, хотя и ценой неучтивостей, совершенно отказаться от знакомств, ибо если б пошёл бы хоть в один дом, то пришлось бы пойти в двадцать других, и тогда это была бы не жизнь свободного человека, а тоскливое прозябание светского праздношатающегося. Пришлось довольно долго бороться с различными посягновениями на свободу мою, — но, наконец, я от всех отделался и меня оставили в покое. Ты была в Риме и оценила его, и, следовательно, мне нечего говорить тебе, как может быть приятна в этом чудном, несравненном городе жизнь свободного человека. И действительно, в обществе Модеста (необыкновенно удобного и приятного сожителя) я здесь блаженствую. Сначала муза моя что-то была холодна ко мне, и мне не писалось. Теперь она стала посещать меня очень часто и охотно, — так что и работа занимательная есть. Хотелось бы мне, Аня, войти в подробное описание прелестей жизни в Риме, рассказать тебе о том, как здесь вечно блаженствует и греет солнышко, как у нас на всех столах всегда розы и фиалки, как в отворенные окна мы видим расстилающуюся перед нами панораму вечного города и окружающих его зелёных холмов, какие мы тут чудные прогулки делаем и т. д., да, ей-Богу, как вспомнишь Петербург, жалко всё делается. Вообрази себе всё это и прости, что возбуждаю в тебе невольно понятную зависть. Здоровье моё превосходно. Думаю до карнавала остаться здесь, потом уехать или в Сорренто, или в Сицилию, а весной — в Россию. Прости, что обманул тебя и не написал из Каменки. Я там прожил месяц и очень много работал, — спешил отделаться от тяготившего меня скучного, но хорошо оплаченного труда. Потом поехал в Киев присутствовать на свадьбе племянницы Веры, а оттуда прямым путём сюда. Из Киева имею постоянные известия, не особенно весёлые. Саша плохо поправляется; Таня продолжает не выходить замуж, — а для неё замужество неотложная необходимость; ведут они жизнь светскую и, как всегда в свете вообще, а в провинциальном в особенности, мало находят в нём радостей. Слава Богу, что хоть Веруша счастливо вышла замуж за чудесного, симпатичнейшего человека, беззаветно отдавшего ей всю свою душу. Модест, страстно любящий Рим и превосходно изучивший все его достопримечательности, наслаждается здешней жизнью. Воспитанник его растёт и необыкновенно быстро развивается умственно. Я очень люблю этого милого бедного мальчика и нахожу огромное удовольствие в констатировании его поразительно быстрых успехов. Можно сказать, что он не по дням, а по часам развивается. Но сколько терпения и умения нужно, чтобы сдерживать его порывистую любознательность, чтобы правильно и твёрдо вести его воспитание. Модесту это стоит больших усилий и занимает всё его время так, что, к сожалению, он совершенно не успевает отдаваться своему влечению к литературной работе. Пишет он повесть, но подвигается она очень тихо. Если хочешь знать, что я пишу, то скажу тебе, что хочу испытать себя в новом роде, а именно пишу трио для фортепиано, скрипки и виолончеля. Я нисколько не сержусь за то, что ты отдала моё письмо собирателю автографов. Что за такая драгоценность мои писания, чтобы с ними никогда не расставаться! И если есть такие оригиналы, которые в них видят нечто ценное, — то тем лучше и для моего самолюбия и для полноты их коллекций. Крепко целую твои пауки, голубушка Аня, и ещё раз от души благодарю за чудесное, отрадное письмо твоё. Если вздумаешь опять писать, буду очень рад. Когда будешь писать Лиде, передай нежные лобзания ей и всему семейству. Постараюсь как-нибудь удовлетворить твоё желание и написать нечто тебе угодное. Обнимаю.

Rome  27th December 1881 8th January 1882   Dear Anya! I received your letter yesterday and read it through with the greatest pleasure and the keenest interest. I like the way — indeed, I am moved by it — how, despite having at bottom such a small share of the joys of life and finding yourself in such a situation and environment which another woman would not accept, you nevertheless manage to be content and even call your little corner a "earthly paradise". Truly, this is a rare and gratifying phenomenon. Another woman in your place would feel the irresistible urge, when writing to her old friend, to pour out her sorrowful feelings and her resentment at stepmotherly Fate; she would devote several pages exclusively to endless laments against Fate and against people. You, in contrast, by virtue of your more richly endowed, healthy, and strong nature, not only do not moan (as I do, for example, at the slightest adversity), but even commend your "earthly paradise", and only in passing do you mention the "loud knockings" of those gentlemen who are disturbing your comparative bliss. Indeed, with your letter you afford your correspondent a pleasure that is unclouded by anything. Well done Anya! You are a most appealing little philosopher in a skirt, and to my long-standing love for you there is now added a feeling of amazement, of veneration. When reading your letter I felt the need to bow down before you as someone who is far more intelligent and stronger than me. I was even seized with anger against myself. I mean, you are living in a repulsive frozen swamp, without being fully secure against want, in the same city as people who have done you a lot of harm and who are now senselessly pursuing you with their snake-like hissing and stupid animosity, and yet, all this notwithstanding, you are able to find moments of joy, you demand nothing from Fate and do not complain about anything. I am in a country which, without any exaggeration, one can describe as a heavenly paradise; I am completely free, completely provided for, yet all the same I find it essential to moan and whinge a little in writing from time to time. However, I shall not repay good with evil, and as a token of gratitude for your ever so sweet letter, which has given me a lot of joy, I shall write only of good things. I am living together with Modest and his pupil Kolya in one of the healthiest areas of Rome, in a wonderful hotel which is fitted up not only comfortably, but even luxuriously. My way of life here is in accordance with my tastes, that is, one of absolute tranquillity and freedom. Last year, because the Grand Duke Konstantin Konstantinovich was here, I had to visit a number of Rome's aristocratic houses. This time I have decided, even if it as the price of being impolite, to turn down altogether all acquaintances, because if I were to pay a visit even just to one house, I would end up having to go to twenty others, and then the life I would be leading here would not be that of a free man, but rather the sad vegetating existence of a genteel lounger. I had to wage quite a long struggle against various encroachments on my freedom, but, finally, I managed to get away from them all and they are now leaving me in peace . You have been in Rome and were able to appreciate the place, so I have no need to tell you how pleasant the life of a free man can be in this wonderful, incomparable city. And truly, in the company of Modest (an extraordinarily convenient and agreeable room-mate) I am in a state of bliss here. At first my muse was, for some reason, rather cold towards me, and I didn't feel like writing. Now, though, she has started visiting me very often and willingly, which means that I also have absorbing work on my hands. Anya, I would like to go into a detailed description of the charms of life in Rome and tell you how the eternally beaming sun here warms us, how we always have roses and violets on all the tables we sit at, how through the open windows we see the panorama of the eternal city and the green hills which surround it unfolding before us, how we go on the most wonderful excursions, etc., but, truly, when I think of Petersburg, I cannot help feeling sorry. Try to picture all this to yourself and forgive me for unwittingly awakening your understandable envy. I am in splendid health. I am planning to stay here until the Carnival, and afterwards to go either to Sorrento or to Sicily. Then, in the spring, I shall go back to Russia. Forgive me for having deceived you by not writing from Kamenka. I spent a month there and worked a lot: I was in a rush to be done with a boring job which I found very wearisome, but which was well-paid . Then I went to Kiev to attend the wedding of my niece Vera, and from there I came straight here. I am constantly receiving news from Kiev, but they are not particularly joyful. Sasha is not recovering very well; Tanya as before is not looking to get married, despite the fact that it is essential and urgent that she should marry . They are leading a high-society way of life, and as is always the case in high society in general, and in provincial high society in particular, they find very little joy in it. Thank God that at least Verusha has happily got married to a wonderful, most likeable man who is devoted to her with all his soul. Modest, who loves Rome passionately and has been making a magnificent study of all its sights, is enjoying life here. His pupil is growing up and developing intellectually at an extraordinary speed. I love this dear poor boy very much, and it is an enormous pleasure for me to witness his astonishingly swift progress. One could say that he is developing not on a daily, but on an hourly basis. But how much patience and skill it takes to check his impetuous thirst for knowledge and to guide his upbringing properly and firmly. This costs Modest a great deal of effort and takes up all his time so that, unfortunately, he cannot get round to cultivate his inclination for literary work. He is writing a story, but it is making very slow progress. If you want to know what I am writing, I can tell you that I want to test myself in a new genre — namely, I am writing a trio for piano, violin, and cello. I am not in the least angry with you for having given my letter to an autograph collector. It's not as if my writings are so valuable that people should never dare to part with them! Besides, if there are such eccentric fellows who do see something valuable in them, that is all the better both for my self-esteem and for the completeness of their collections. I kiss your spiders warmly, golubushka Anya, and once again thank you from my heart for your wonderful, gratifying letter. If you should decide to write again, I would be very happy. When you write to Lida, give her and her whole family my affectionate kisses. I shall try somehow to satisfy your request and write something which is to your liking . I embrace you.