Letter 868

Date	6/18 July 1878
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Verbovka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2950)
Publication	П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 385–389 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 328–332 To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 304–306 (English translation)

Text

Russian text (original)

Вербовка 6 июля 1878 Получил вчера вечером письмо Ваше, бесценный друг мой! Прежде всего отвечу на Ваше предположение, что ещё есть надежда устроить развод. Если это и так, то никак не в настоящее время. Если бы особа, с которой я имею дело, обладала бы искрой здравого смысла, то я бы не задумался поступить так, как Вы мне советуете. К сожалению, как ни просто кажется сообразить, что предложение моё клонится к прямой её выгоде, — она этого понять не может. Из последнего письма её ясно видно, что она намерена разыгрывать роль какой-то верховной решительницы судеб моих; мои учтивые обращения к ней, мои просьбы внушили ей мысль, что она может невозбранно самодурничать надо мною. Кроме того, нет никакого средства выкинуть из головы её мысль, что я рано или поздно сойдусь с ней. Наконец, развод она понимает как-то по-своему. Сколько ей я ни писал, сколько ей ни разъясняла сестра, Юргенсон, что необходимо подчиниться некоторым формальностям, — она продолжает утверждать, что показывать на суде (?) ложь она никогда не будет. Я не теряю надежды, что когда-нибудь она поймёт, в чем заключается её выгода. Тогда она сама будет просить того, чего не хочет теперь, и только тогда можно, будет быть уверенным, что она сыграет сознательно ту роль, которая требуется при формальностях бракоразводного дела. В настоящее время она говорит, что, когда будут на суде доказывать мою неверность, она разоблачит правду и докажет, что это ложь. Трудно понять, что у неё в голове. Но одно ясно: вести с ней дело нельзя теперь, ибо нужно сознательное отношение к своей роли, а этого добиться нет никакой возможности. Между нами будь сказано, здесь во многом без вины виновата моя сестра. После моего бегства сестра приютила к себе известную особу; побуждаемая жалостью и обманутая видом незлобивого агнца, готового принести из любви ко мне всякие жертвы, она вложила в неё тщетные надежды. Вместе с тем, и я, и сестра, и братья в то время слишком много твердили ей, что я виноват, что она достойна всякого сочувствия. Она решительно вообразила себя олицетворённой добродетелью, и теперь, после того как личина с неё давно снята, она все ещё хочет быть грозною карательницей моих низостей и пороков. Если б Вы прочли её последнее письмо ко мне, Вы бы ужаснулись, видя, до чего может дойти безумие забвения правды и фактов, наглость, глупость, дерзость. В личном свидании с ней не будет никакой пользы. Она и мне скажет то, что говорила и писала уже много раз. Т. е. разговор, по выражению Юргенсона, будет вертеться, как белка в колесе. Я ей буду объяснять, что нужно делать, чтоб получить развод, — а она, не отвечая на это, будет толковать все своё, т. е. что я низкий и подлый человек, что я погубил её, что она ни в чем не виновата (ей, по крайней мере, раз 100 было сказано и писано, что никто ни в чем её не обвиняет) и т. д. и т. д. Кроме того, я не могу её видеть, c'est plus fort que moi. Когда я думаю о ней, у меня является такая злоба, такое омерзение, такое желание совершить над ней уголовное преступление, что я боюсь самого себя. Это болезнь, против которой только одно средство: не видеть, не встречать и по возможности избегать всяких столкновений. Даже теперь, когда я пишу Вам эти строки, поневоле имея перед глазами ненавистный образ, — я волнуюсь, страдаю, бешусь, ненавижу и себя самого не менее её. В прошлом году, в сентябре, был один вечер, когда я был очень близок, на расстоянии одного шага от того состояния слепой, безумной, болезненной злобы, которая влечёт к уголовщине. Уверяю Вас, что я спасся чудом каким-то. И теперь при мысли о ней закипает то же чувство, заставляющее меня бояться самого себя. Если не ошибаюсь, Вы подозреваете, что она не удовольствуется той суммой, которую я ей предлагал в случае развода. Нет, друг мой. Для неё эта сумма очень велика. Все её средства заключаются в клочке леса, оставленного ей отцом и стоящего около десяти тысяч. Лес этот она давно и тщетно старается продать. В довершение всего, под залог этого леса она вместе со своей сестрой заняла денег, из коих часть истратила на своё приданое, часть потеряла. Как бы то ни было, в августе она должна куда-то внести этот долг, чтобы не лишиться его, а денег (несмотря на то, что я предоставил ей продажу всего нашего обзаведения в свою пользу, подарил совершенно новый рояль, незадолго перед тем подаренный мне Беккером, и дал ей в течение этого года очень много денег), по её уверению, у неё нет, и она требует, чтобы я принял на себя долг этот сверх тех десяти тысяч, которые она надеялась получить. Нужно подчиниться этому требованию, и вот почему я просил Вас дать мне средства уплатить эту сумму. Из всего этого Вы видите, что десять тысяч для неё большая сумма, тем более, что ей хорошо известно, что у меня никаких капиталов нет. Да если причина её упорства и заключается в том, что она находит недостаточным предложенное вознаграждение, чего я не думаю, то я ни в каком случае не согласился бы увеличить его. Единственная уступка, которую я сделал бы, если б развод состоялся, это, что, кроме 10 тысяч, я бы заплатил ей в рассрочку ту сумму, которая ей нужна для уплаты своего долга. Я и предлагал ей это. Из всего, что она писала и говорила, явствует, что она и деньги эти хотела бы получить, но вместе и меня всячески задерживать, мучить, терзать, а может быть, и заставить жить с ней. Впрочем, повторяю, в голове у неё страшная путаница. Сна сама хорошенько не знает, чего хочет. Резюмирую все вышеизложенное. Дела о разводе начинать теперь нельзя. Единственная надежда на него заключается в том, что она когда-нибудь поймёт, и инициатива перейдёт на её сторону. Просить её нельзя ни о чем. Нужно, чтоб она сама просила. Долг её нужно заплатить. Пенсию выдавать ей условно, т. е. чем больше я буду обеспечен от всяких встреч с ней, — тем больше она будет получать. Письма её, если она будет их посылать, возвращать ей нераспечатанными. Когда она, наконец, из всего моего поведения относительно её увидит» что вся цель моя состоит в том, чтобы не видеть её и игнорировать её существование, — тогда, может быть, она уразумеет, что развод — самое лучшее разрешение дела. И только когда она это уразумеет, можно будет приступить к щекотливому бракоразводному делу. Теперь довольно об этом. Перехожу к более приятным и не расстраивающим предметам моей беседы с Вами. Да! Вы спрашиваете меня, дорогая моя, как отнёсся ко всему этому отец? К счастью, он перенёс это так же просто, как переносит теперь все. Он впал в детство. Зимой умерла старшая сестра моя. Мы все боялись последствий на него от этой неожиданной катастрофы. Сестра моя Саша была тогда в Петербурге и целый месяц приготовляла его к этому известию. Он удивился, скорей чем опечалился, и в тот же вечер потребовал, чтоб его повезли в балет. Минутами он сознавал горесть утраты и плакал (он вообще стал много и часто плакать), но тотчас же его можно было, как ребёнка, рассеять и развеселить. Физическое здоровье его от этого не пострадало. Что касается моей неудавшейся женитьбы, то он был в восторге, когда она случилась. Когда же произошёл разрыв, он сначала не мог понять, в чем дело, и беспокоился только о моем здоровье. Страх за мою жизнь заставил его позабыть, что женитьба моя, которой он давно и пламенно желал, была так неудачна. Потом он привык и позабыл. Вообще ум его постепенно угасает, но силы ещё бодры. Памяти он почти вовсе лишился. Одно только нравственное качество осталось в нем без изменения — это ангельская доброта его. Он вечно занят мыслью, как бы обрадовать, утешить и близкого и постороннего человека. И все это делается с какою-то трогательною, детскою наивностью. Последний час его недалёк: 20 июля ему минет 84 года. Хотя сравнительно с умственными способностями физические силы его ещё крепки, но и в них мало-помалу вскрывается старческая дряхлость. Друг мой! Вы предлагаете мне вознаграждение за рукопись «Онегина», но неужели все, что я для Вас сделал бы или дал бы Вам, уже не сторицей вознаграждено всем, чем я обязан Вам? Рукопись эта, впрочем, и не имеет никакой цены. Ещё в первый раз в жизни мне приходится встретить в Вас человека, интересующегося моей черновой работой. Я далеко ещё не так знаменит, чтобы такие автографы мои имели какую-нибудь ценность. Каким же образом я буду ожидать за это вознаграждения, да ещё с Вас! Письмо Ваше, написанное в Сокольниках, было переслано ко мне сюда из Жмеринки и было получено в числе нескольких других писем по моем возвращении в Каменку. Будьте покойны, друг мой. Оно дошло ко мне непосредственно. 29-го июня я был именинником, и даже на этот раз именины мои были весьма торжественно отпразднованы. Т. е. из Каменки приехало много гостей, и так как набралось довольно много молодёжи, то весь вечер я таперствовал, а молодёжь танцевала. Дорогая моя! ничего не может быть разумнее, как совет Ваш отдыхать больше и меньше истощать свою изобретательную способность. Но что мне с собой делать? Как только набросан у меня эскиз, я не могу успокоиться до тех пор, пока не исполню его. А как только готово сочинение, я тотчас же испытываю непреодолимую потребность приняться за новое. Для меня труд (т. е. этот именно труд) необходим как воздух. Как только я предамся праздности, меня начинает одолевать тоска, сомнение в своей способности достигнуть доступной мне степени совершенства, недовольство собой, даже ненависть к самому себе. Мысль, что я никуда негодный человек, что только моя музыкальная деятельность искупает все мои недостатки и возвышает меня до степени человека в настоящем смысле слова, начинает одолевать и терзать меня. Единственное средство уйти от этих мучительных сомнений и самобичевания, — это приняться за новый труд. Вот я и верчусь в этом смысле тоже как белка в колесе. Иногда находит на меня непреодолимая почти лень, апатия, разочарованье в самом себе, — это очень скверное состояние, и я всячески борюсь с ним. Я очень склонен к ипохондрии и знаю, что мне нельзя не сдерживать свои влечения к праздности. Только труд спасает меня. Я и тружусь. А всё-таки спасибо за дружеский совет; постараюсь, насколько возможно, воспользоваться им. Около 20-го июля я буду в Браилове и останусь до 1-го августа. Брат, к сожалению, не может воспользоваться Вашим предложением побывать у Вас, но он ужасно тронут Вашим вниманием и благодарит Вас. 20-го июля кончается его отпуск, и он уж должен быть в Петербурге, тем более, что старик наш, привыкший и привязанный к нему в последнее время особенно сильно, будет праздновать в этот день своё рождение и именины и ждёт его к этому дню с величайшим нетерпением. Модест тоже к тому времени ещё не освободится. Не бойтесь, что я буду тосковать по братьям. До сентября недалеко. Оба они будут от времени до времени приезжать ко мне, да и мне придётся побывать в Петербурге, следовательно, будем видеться. До свиданья! хороший, милый, нежно любимый друг. Дайте мне знать в точности, когда выезжаете, куда Вам писать за границу, будете ли в Париже. Поздравляю Вас от души с новым внуком. Надеюсь, что разрешение Александры Карловны будет столь же благополучно. Милочке передайте нежные приветствия. Будьте здоровы, дорогая моя. Ваш П. Чайковский