Letter 4367

Date	6/18 April–15/27 April 1891
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Atlantic Ocean–New York
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1964)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902), p. 437–446 ("9–15 Apr") (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 481–486 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XVI-А (1976), p. 89–98 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 482–488 (English translation; abridged) Tchaikovsky in America. The composer's visit in 1891 (1986), p. 39–49 (English translation)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

18/6 апр[еля] 1891 9 час[ов] вечера Я буду писать дневник переезда и по прибытии в Нью-Йорк пошлю его тебе, а ты сохрани, пожалуйста, ибо у меня есть намерение написать статью, матерьялом для которой и послужит этот дневник. Третьего дня я выехал вечером из Парижа. Меня провожали Вася, Ментер и Конюс. Проночевал в постылом Руане, утром уложился и в 2 часа выехал в Гавр. С желIезной] дор[оги] отправился прямо на пристань и занял свою каюту. Пароход оказался одним из колоссальнейших и роскошнейших. Пообедал в городе, пошлялся и в 10 часов водворился в своей каюте. До сих пор мысль о поездке, волнение, сопряжённое с переездом, предвкушение океана — все это значительно рассеивало меня. Но очутившись в своей каюте, я почувствовал себя так глубоко несчастным, как никогда. Главное, досадно, что я не получил ответа на мою телеграмму к Коле, и не понимаю почему? Вероятно, обычное телеграфное недоразумение, — но ужасно тяжело было уехать, не имев весточки из Петербурга. Катерины Ивановны вчера на пароходе не оказалось; я страстно желал, чтобы она была. Лёг спать, утешая себя мыслью, что она приедет, как большинство пассажиров, с экстренным поездом, прямо к часу отхода. Сегодня, проснувшись поздно (в 8 ч[асов]), когда пароход уже был на полном ходу, я вышел из каюты в уверенности, что найду её в числе пассажиров… но увы! Её нет. Долго надеялся я, что она, может быть, спит, что она появится позднее. Ах, как мне этого страстно хотелось!!! Нет, право, без преувеличения я скажу, что никогда не чувствовал себя столь жалким, одиноким, несчастным! Мысль, что ещё неделю плыть, что тольк[о] в Нью-Йорке я буду иметь какие-нибудь сведения, ужасает меня. Проклинаю эту поездку!!! Пароход удивительно роскошен; это настоящий плавающий дворец. Пассажиров не особенно много. В 1-ом классе 80 человек. Порядок дня такой. В 7 часов дают чай или кофе, и можно требовать к себе в каюту. От 9 до 11 завтрак; т. е. каж[дый] может, сев на своё место, потребовать сколько хочет кушаний, а их на карте штук 10; при этом едят свободно, т. е. когда кто хочет, лишь бы не раньше 9 и не позже 11. В 1½ lunch, т. е. опять обильный завтрак. Я отказался от него, но, кажется, я один. В 5½ обед, очень обильный и вкусный. Я сижу за небольшим столом вместе с каким-то американским семейством. Очень неудобно и скучно. В 5 часов случилась трагедия, произведшая на меня, как и на всех пассажиров, тяжёлое впечатление. Я был внизу, как вдруг раздался свисток, пароход остановился, и поднялась всеобщая беготня и суета; тотчас же спустили шлюпку. Кинувшись наверх, я узнал следующее. Один молодой человек из 2-го класса, вдруг вынув из кармана бумажник и написав несколько строк, вскочил на борт и бросился в воду. Кинули пояс, шлюпка сейчас же отправил ась на розыски. Мы все в немом ужасе следили за ней. Но ничто не появилось на поверхности, и через полчаса шлюпка вернулась и мы поплыли дальше. В бумажнике оказалось 35 фр[анков], и на листочке записной книжки очень неразборчиво написано (я сам читали первый даже разобрал начало, ибо записка немецкая, а пассажиры все американцы или французы): «Ich bin unschuldig; der Bursche Weiss…», а дальше каракули, которых никто не мог разобрать. Из разговоров публики ясно, что молодой человек весь день обращал на себя внимание своими странностями и что он сумасшедший. После обеда я бродил по палубе, и жажда общения была так сильна, что я пошёл во 2-ой класс и отыскал там commis-voyageurа, с которым ехал вчера из Руана и который был очень весел и разговорчив. Отыскал и поболтал с ним. Но от этого мне не легче. Погода великолепная; море тихо, и пароход идёт так покойно и ровно, что иногда забываешь, что находишься не на суше. Сейчас видели маяк на западной конечности Англии. Это последняя земля до самого Нью-Йорка. Будь другие условия поездки, не случись того, что случилось, и будь со мной кто-нибудь (хоть, напр[имер], Кат[ерина] Ив[ановна]), — то можно было бы только наслаждаться этим путешествием. А всё-таки не понимаю, почему Коля не отвечал. Уезжая из Руана, я сделал распоряжение для перетелеграфирования мне на пристань текста телеграммы, и если не получил её, то значит целых два дня прошло после моей депеши!!! Самые невероятные и ужасные. вещи мне представляются, и особенно и беспокоюсь о Бобе. 19/7 апр[еля] 8 ч[асов] веч[ера] Утром началась боковая качка, постепенно увеличивавшаяся и теперь дошедшая до того, что по временам на меня находит невыразимый страх. Весьма успокаивающим образом действует то, что почти все пассажиры уже много раз плавали и нисколько не боятся того, что я боюсь, т. е. погибели, а некоторые, и то пока немногие, боятся морской болезни. Последняя мне не страшна нисколько, ибо я не чувствую никаких намёков на неё. Гарсоны, с которыми я говорю о качке, говорят, что это просто une mer un peu grosse; но что же будет, если она будет très grosse?!!! Вид моря очень красив, и в те часы, когда я свободен от страха, я наслаждаюсь дивным зрелищем. Интересуют меня очень три чайки больших размеров (кажется, это альбатросы), которые упорно следят за нами, и мне говорят, что они будут плыть с нами до Terre-Neuve. Но когда ж они отдыхают, и как они про водят ночь? Я весь день читал, ибо, кроме чтения, ничего не могу выдумать. Сочинять противно. Тоска продолжает грызть меня. Мой приятель commis-voyageur, когда я попытался излить ему, что я чувствую, сказал: «Et bien, à votre àge c'est assez naturel'», на что я очень обиделся. Впрочем, он премилый и превесёлый малый, и я сегодня несколько раз болтал с ним и с его приятелями. Гарсон из курительной комнаты предложил мне участвовать в пари на цифру пройдённых миль к 12 часам дня. Я дал потребованные 5 франков, а в 12¼ он принёс мне 50. Оказалось, что я выиграл, — как? Я этого не понимаю. За обе[дом] пришлось вести беседу с несимпатичной француженкой, сидящей против меня. Осталось плыть ещё неделю. Уж я лучше не буду высказывать, что чувствую. Знаю только, что это в последний раз… Нет, в мои годы нужно сидеть дома, поближе к своим. Мысль, что я так далеко от всех близких, просто убивает меня. Впрочем, слава Богу, совершенно здоров. Вчера весь вечер одна мисс пела итальянские романсы и пела так нагло, так мерзко, что я удивлялся, как кто-нибудь ей дерзость не сказал. 20/8 апр[еля] Ночь провёл очень хорошо. Когда все уже легли, я долга гулял в пальто (заменяющем халат) и туфлях по палубе. Ветер стихал, и когда я спустился в каюту, было достаточна тихо. Сегодня погода солнечная, но с ветром, начавшимся около полудня и постоянно усиливавшимся. Качка была уже не боковая, а поперечная, но пароход до того громаден, что больных сравнительно немного. Страху я сегодня испытывал мало, но зато по временам были какие-то намёки на морскую болезнь. Дружба с французом commis-vоуаgеuг'ом и его приятелями (все они во 2-ом классе) становится все теснее. Они очень весёлые, бойкие, и мне с ними как-то легче, чем с чинными и важными пассажирами 1-го класса. Один из новых приятелей — сын богатого арматёра, занимающегося на Terre-Neuve ловлей трески. Он на очень курьёзном французском patois рассказывал мне подробности о ловле трески. У них несколько парусных судов, уходящих (как описывает Pierre Loti) на многие месяцы ловить треску, и этот молодой человек (ему лет 18) уже несколько раз совершал подобные кампании и успел испытать очень много. Я ходил по их приглашению к ним во 2-ой класс, куда они позвали бедного эмигранта, едущего в Америку с своей учёной обезьяной, которая представляла нам разные штуки. Состояние моей головы и сердца совершенно особенное. Я начинаю привыкать вовсе не думать о всем, что меня терзает, т. е. о доме, о России, о близких. Заставляю себя думать только о пароходе, об том, как бы убить время чтением, прогулкой, разговором с французами, едой, — а главное, созерцанием моря, которое сегодня неописанно прекрасно, ибо освещено солнцем. Заход был удивительный. Таким образом, я в себе не чувствую самого себя, а как бы кого-то другого, плывущего по океану и живущего интересами минуты. Смерть Саши и все, что сопряжено мучительного с помыслами о ней, являются как бы воспоминаниями из очень отдалённого прошлого, которые я без особенно[го] труда стараюсь отогнать и вновь думать об интересах минуты того не я, который во мне едет в Америку. Пассажиры 1-го класса, с коими я постоянно сталкиваюсь, мало интересны. Все это необыкновенно банальные американцы и американки, очень франтоватые, но нимало не симпатичные. Интереснее других спутников-одноклассников — канадский епископ со своим секретарём. Он ездил за благословением папы. Вчера утром он служил в особенной каюте une messe basse, на которую и случайно попал. Качка, в ту минуту как пишу, увеличивается; но я теперь понимаю, что в океане без качки быть не может, и привыкаю к ней. Иду спать. 21/9 апр[еля 18]91 г[ода] Ночью качало так сильно, что я проснулся и на меня напал страх, биение сердца, почти лихорадка. Но добрая рюмка коньяку скоро подействовала успокаивающим образом. Я надел пальто и вышел на палубу. Ночь лунная, чудная. Увидевши, как все идёт обычным порядком, я понял, что тревожиться решительно нечего. Если бы была опасность, конечно, команда суетилась бы. Зрелище океана, если не бушующего, то все же тревожного, ночью, при полной луне — неописанно красиво. Засим я отлично заснул. С утра волнение стало уменьшаться и мало-помалу перешло в тихую зыбь. Мы вошли в Голф-стрем; это чувствуется по тому, что стало вдруг тепло, как летом. Весь день пароходная публика веселилась. Нужно сказать, что с нами едет несколько сот эмигрантов; по большей части из Эльзаса. Как только погода хорошая, они устраивают бал, и смотреть на их танцы под звуки гармоники очень весело. Эмигранты вовсе не имеют печального вида. Едет с нами 6 кокоток низшего сорта, законтрактованные одним господином, специально этим занимающимся и сопровождающим их. Одна из них очень недурна, и мои приятели из 2 класса все поочерёдно пользуются её прелестями. Вид они имеют жалкий, общипанный и голодный. Главный из моих приятелей (commis-voyageur) удачно ухаживает за пассажиркой 2-го класса и уже вступил с ней в связь. Когда они удаляются в его каюту, приятели его берут на себя попечение о её сынишке и нянчатся с ним. Сейчас я был этой весёлой ватагой приглашён к ним во 2-ой класс, и commis-voyageur потешал меня и всю остальную публику пением гривуазных куплетов и карикатурным изображением французских судебных порядков; все это проделал он с таким неподдельным комизмом, что я от всей души смеялся. Несимпатичная дама, соседка по столу за обедом, с которой поневоле приходится теперь разговаривать, оказалась женой артиста из Бостонского оркестра. Вследствие того разговор был сегодня музыкальный. Она рассказывала мне интересные для музыканта вещи про Бостонские концерты и тамошнюю музыкальную жизнь. Сегодня мы встретили несколько парусных судов, одного громадного кита, испускавшего роскошный фонтан, и кашалота. Но я пропустил и того и другого. 22/10 апр[еля] [18]91 г[ода] Я воображал, что я неуязвим в отношении морской болезни. Оказывается — уязвим. Ночью погода постепенно ухудшалась; когда я встал в 7 часов, она была настолько скверна и море настолько бурно, — что я наслаждался, взирая на огромные океанские волны. Но потом стало все хуже и хуже, а в 2 часа дня было до того ужасно, что я каждую минуту ожидал погибели. Разумеется, о погибели и речи нет. Это самая обыкновенная скверная атлантическая погода; не только капитан и его помощники, но все гарсоны относятся к ней как к чему-то самому простому и обыкновенному. Но я, судивший об океане как о Средиземном море, — для меня это представляется адом. Все трещит, мы то проваливаемся в бездну, то вздымаемся до облаков, на палубу выйти даже и подумать нельзя, ибо ветер немедленно свалит... одним словом, скверно и страшно с непривычки. Масса пассажиров больны, но есть и много таких, что в ус не дуют и даже играют на фортепьяно, в карты и т. п. За завтраком у меня не было аппетита; после завтрака меня мутило, а за обедом я не мог без отвращения взирать на еду. После супа ушёл... Уверяли, что к вечеру станет лучше; но стало хуже... Случилась большая неприятность. У меня из ящика над постелью украли кошелёк с 460 франк[ами] золотом. Подозреваю прислуживающего гарсона. Объявил à M[onsieu]r le commissaire. Вывешено объявление. Но для меня кража очевидна. Хорошо, что кроме того у меня есть деньги. Тошнить не тошнит, но скверно. Качка все увеличивается. Спать не придётся. Коньяк и кофе — моё единственное питание сегодня. 23/11 апр[еля] [18]91 Ночь прошла отвратительно. Так кидало со стороны на сторону, что спать было почти невозможно. Я засыпал множество раз и при первом сильном толчке просыпался. Утром стало лучше, и в течение дня до 4 часов было совсем сносно. Однако я за завтраком ни куска не мог проглотить. Потом началось новое бедствие. Приблизившись к Bancs de sables около Terre-Neuve, мы, как это всегда, по-видимому, бывает в этом месте, вошли в полосу густого тумана. Это то, чего больше всего боятся в море, ибо столкновение, хотя бы с маленьким парусным судном, — гибель. Ход уменьшили, и через каждые полминуты действует сирена — аппарат, испускающий ужасающий рёв, вроде рыкания колоссального тигра. Это страшно действует на нервы. Впрочем, в ту минуту, как пишу, туман начинает редеть и сирена ревёт реже. На пароходе узнали, кто я, и теперь беспрестанно подходят разные господа и спрашивают, я ли такой-то. Засим начинаются любезности, комплименты, беседы. Знакомых набралась масса, и теперь я уже никак не могу найти места, где бы походить одному. Куда ни пойду — знакомый, тотчас начинающий ходить рядом и разговаривающий. Кроме того, пристают чтобы я сыграл. Я отказываюсь, — но, кажется, придётся что-нибудь исполнить на скверном пьянино, чтобы отделаться. Все помыслы мои: когда все это кончится и когда я наконец дома буду? Других мыслей сегодня не было. Считаю, соображаю и мечтаю о блаженстве возвращения. Туман проходит, но зато опять начинается качка... О пропавшем кошельке ни слуху, ни духу. 24/12 апр[еля] 8 ч[асов] веч[ера] Решительно не в состоянии писать. Со вчерашнего вечера я страдалец. Дует жесточайший ураган. Говорят, он был предсказан метеорологической обсерваторией. Это что-то ужасное! Впрочем, ужасно более для меня, новичка. Многие из пассажиров и в ус не дуют. Говорят, что это будет продолжаться до Нью-Йорка. Страдаю я больше нравственно, чем физически: попросту — трушу и ужасаюсь. 25/13 апр[еля] [18]91 8 ч[асов] веч[ера] После того как написал предыдущие строчки, я поднялся в lumoir, где обыкновенно по вечерам бывает много пассажиров, курящих, пьющих, играющих в карты, в домино и т. д. Их было мало, и все сидели задумчивые и озабоченные. Я выпил пунш и сошёл к себе. Буря все увеличивалась. Лечь и думать нечего. Я сел в углу диванчика и старался не думать о происходящем, — но возможно ли не думать, когда шум, треск, судорожные подскакивания всего парохода, отчаянный вой ветра не заглушишь ничем. Таким образом просидел я очень долго, и что происходило в моей душе, трудно передать. Скверная штука. Засим я стал замечать, что как будто понемножку буря затихает; что эти ужасные толчки, когда винт выходит из воды и при этом происходит необыкновенно страшное сотрясение, — происходят реже; что вой и свист ветра менее ужасен... Затем я заснул все в той же позе между сундуком и стеной каюты. Проснулся часов в 5 утра, когда буря уже затихала. Тут снова и сладко уснул. Утром узнал, что мы попали в центр необыкновенно сильного урагана, такого, какой редко бывает; особенно силен он был в 10 часов вечера. Сегодня погода все улучшалась, начиная с утра, а часам к 12 сделалась совсем хорошей. В 2 часа мы встретили уже давно ожидаемого pilote. Вся публика высыпала смотреть, как он на своём крошечном судне стоял в ожидании нас. Пароход остановился, и его приняли на борт. Остаётся ещё около суток. Мы опоздаем на несколько часов вследствие бури. Я очень рад, что наконец кончается переезд. Дальнейшее пребывание на пароходе было бы для меня невыносимо. Главное, что теперь все меня знают, все заводят разговор, и я нигде, кроме своей каюты, не могу быть один. Кроме того, пристают, чтобы я что-нибудь сыграл, и вообще заводят все разговоры о музыке. Господи! Когда это все кончится! Я решил 12 мая/30 апр[еля] выехать из Нью-Йорк а на немецком пароходе. Бог даст, около 10 мая, или немногим позже, буду уже в Петербурге!!!!!! Нью-Йорк 27/15 апр[еля] Остальное путешествие совершилось совершенно благополучно. Чем ближе я подъезжал к Нью-Йорку, тем более волновался, тосковал, страшился, а главное — раскаивался в этой безумной поездке. Может быть, когда все благополучно кончится, я буду с интересом вспоминать о ней, но теперь, кроме страданья, — ничего. Перед Нью-Йорком бесконечные формальности с пропуском парохода и с таможней. Происходит целый допрос. Наконец в 5½ часов дня мы пристали. Меня встре[тили] очень любезные четыре господина и одна дама и сейчас же отвезли в отель. Здесь я сообщил г. Морису Рено, что хочу уехать 12-го. Он отвечал, что это невозможно, ибо на 18-е объявлен экстраординарный концерт, про который Вольф мне ничего не сказал. Когда все эти господа ушли, я занялся хождением по комнатам (их две) и обильным излиянием слез. Я просил на весь вечер дать мне свободу, отделавшись от приглашений на обед и вечер. Взяв ванну (ванна, ватерклозет, умывальник-с проведённою горячею и холодной водой находятся в каждом-номере гостиницы) и переодевшись, я пообедал внизу с отвращением и пошёл гулять по Broadway. Странная улица! Одноэтажные и двухэтажные домишки чередуются с домами в 9 (sic) этажей. Очень оригинально!!! Возвратившись домой, опять плакал. Как это всегда бывает после слезливых припадков, старый плакса спал как убитый и проснулся освеженный. но с новым запасом слез, которые беспрестанно лезут из глаз. Спасибо за телеграмму — она мне принесла много утешения. Модя, дай прочесть это письмо кому хочешь, а потом пошли его к Толе, с тем чтобы он его мне возвратил. Кто знает, может быть, я всё-таки статью напишу. Обнимаю вас всех. П. Чайковский Посылаю вырезку из сегодняшнего New York Herald.

18/6 April 1891 9 o'clock in the evening I shall write a diary of my journey, and send it to you upon arriving in New York, but, please, keep it, because this diary will serve as the material for an article I intend to write. The day before yesterday I left Paris in the evening. Vasya, Menter and Konyus saw me off. I spent the night in a chilly Rouen, packed up in the morning, and left for Le Havre at 2 o'clock. From the railway I went directly to the pier, and took my cabin. The ship turned out to be one of the most colossal and most luxurious. I had lunch in the town, gadded about, and at 10 o'clock settled into my cabin. Thus far, the thought of the journey, the agitation associated with travelling, the anticipation of the ocean — all of this had significantly distracted me. But finding myself in my cabin, I felt as profoundly unhappy as I have ever felt. Mainly because I was irritated not to have had a response to my telegram to Kolya, and I didn't understand why? It's probably the usual telegraphic misunderstanding, but it was awfully hard to leave without news from Petersburg. Katerina Ivanovna didn't appear on board yesterday; I was terribly keen for her to be there. I went to bed, comforting myself with the thought that she would arrive, like the majority of the passengers, on a special train, right at the hour of departure. Today, waking up late (at 8 o'clock), when the ship was already at full speed, I left the cabin certain that I would find her amongst the passengers... But alas — she was not there! For a long time I continued to hope that perhaps she was asleep, that she would appear later on. Oh, how passionately I wanted this!!! No, it's truly no exaggeration to say that I have never felt so pitiable, lonely and unhappy! The thought of sailing for another week, without any information until New York, horrifies me. Damn this trip!!! The ship is astonishingly luxurious — a genuine floating palace. There aren't all that many passengers. There are 80 people in 1st class. The routine is thus: at 7 o'clock they give you tea or coffee, which you can ask to be brought to your cabin. Breakfast is from 9 until 11, i.e. everyone can, seated in their place, demand as many courses as they desire, of which there are 10 on the menu; during this time they are free to eat when they wish, provided it's no earlier than 9 and no later than 11. At 1.30 is lunch, i.e. another hearty breakfast. I refrain from this, but it seems I'm the only one. Dinner is at 5.30, most plentiful and tasty. I am sitting at a small table with some American family. It's most uncomfortable and tedious. At 5 o'clock a tragedy occurred, which made a grave impression on me, as well as on all the passengers. I was down below when suddenly the whistle sounded, the ship stopped, and there was general rushing about and commotion; a boat was immediately lowered. Rushing upstairs, I learned the following. One young man from 2nd class, suddenly removing his wallet from his pocket and writing a few lines, jumped overboard headlong into the water. They threw a lifebelt, and the boat immediately set off to search for him. But nothing appeared on the surface, and half an hour later the boat returned and we sailed on. There turned out to be 35 francs in the wallet, and something was written very illegibly on a page from the notebook (I myself read the former and even made out the beginning, because the note was in German, while the passengers were all American or French): "Ich bin unschuldig; der Bursche Weiss...", and then scribbles that no-one could decipher. From the conversations of the public, it's clear that the young man had been attracting attention all day with his strangeness, and that he was mad. After dinner I strolled around the deck, and my thirst for communication was so strong that I went to the 2nd class, and found there the commis-voyageur with whom I had travelled yesterday from Rouen, and who was very cheerful and talkative. I sought him out and chatted with him. But this wasn't any easier for me. The weather is magnificent: the sea is calm, and the ship sails so calmly and smoothly that sometimes you forget that you aren't on land. we have just seen a light-house on the western tip of England. This is the last land until New York itself. If the circumstances of the trip had been different, if what had happened had not happened, and if there had been someone with me (even, for example, Katerina Ivanovna) — then I could only have enjoyed this journey. But I still don't understand why Kolya didn't answer. Leaving Rouen, I gave instructions for the text of the telegram to be re-telegraphed to me at the pier, and if I did not receive it, then this means a whole two days had passed since my dispatch!!! I'm imagining the most incredible and awful things, and I'm particularly worried about Bob. 19/7 April 8 o'clock in the evening In the morning, a sideways pitching began, which steadily increased, and has now reached the point that at times I'm overcome by an inexpressible terror. What has the most calming effect on me is the fact that almost all of the passengers have sailed many times before, and they aren't in the least afraid of what I'm afraid of, i.e. wrecking, while some, and even then just a few, are afraid of sea-sickness. The latter doesn't frighten me in the least, because I don't feel any hints of it. The garçons whom I've spoken to about the pitching say that is simply une mer un peu grosse; but what happens if it's très grosse?!!! The view of the sea is very beautiful, and during those hours when I'm free from terror, I'm enjoying the heavenly spectacle. I'm most interested by three large seagulls (albatrosses, I think), who are watching us persistently, and they tell me that they'll be sailing with us to Terre-Neuve. But when do the rest, and how do they spend the night? I read all day, because I can't come up with anything to do besides reading. Composition is impossible. The homesickness continues to gnaw at me. When I tried to express how I feel to my friend the commis-voyageur, he said: "Et bien, à votre àge c'est assez naturel", which I was very offended by. However, he is a nice and cheerful fellow, and I chatted with him and his friends a few times today. A garçon from the smoking room invited me to take part in a bet on the number of miles travelled by 12 noon. I gave him the 5 francs demanded, and at 12.15 he brought me 50. I turned out that I had won — but how? I don't understand this. At dinner I had to conduct a conversation with an unsympathetic French woman sitting opposite me. There's still a week of sailing left. I'd better not express how I'm feeling. I only know that this is the last time... No, at my age you need to sit at home, closer to your people. The thought of being so far away from all my loved ones simply kills me. However, thank God, I'm completely well. All last evening one miss was singing Italian romances so impertinently and abominably that I'm surprised that someone didn't say anything rude to her. 20/8 April I had a very good night. When everyone had already gone to bed, I took a long walk in my coat (in place of my robe) and shoes along the deck. The wind had died down, and when I went down to the cabin, it was fairly quiet. The weather today is sunny, but with a wind that commenced around midday, and has been steadily increasing. The movement was no longer sideways, but transverse instead, although the ship was so huge that relatively few people were ill. Today I felt little fear, but at times there were some hints of sea-sickness. My friendship with the French commis-voyageur and his friends (all of them in 2nd class) is becoming closer. They are cheerful and lively, and somehow I feel more at ease with them than with the distinguished and important 1st-class passengers. One of my new friends is the son of a wealthy armateur, who is engaged in cod fishing in the Terre-Neuve. He told me details about cod fishing in a most curious French patois. They have several sailing ships that leave (as Pierre Loti describes) for many months to catch cod, and this young man (he's 18 years old) has already made similar expeditions several times, and experienced a great deal. At their invitation, I went with them to 2nd class, where they invited a poor emigrant, going to America with his trained monkey, who presented us with various objects. My head and heart are in an most particular state. I'm starting to become accustomed to not thinking at all about everything that torments me, i.e. about home, about Russia, about those close to me. I force myself to think only about the ship, about how to kill the time by reading, walking, talking with the French, eating, and most importantly — contemplating the sea, which today is indescribably beautiful because it's illuminated by the sun. The sunset was astounding. Therefore, I'm not feeling like myself, but rather like somebody else, floating on the ocean and living in the interests of the moment. Sasha's death, and everything associated with the painful thoughts about her are, as it were, memories from a most distant past, which I, without much difficulty, attempt to drive away, and again to think about not myself, but about that which interests me at the moment, going to America. The 1st-class passengers I continually encounter are not very interesting. They are all incredibly banal American men and women, very stylish, but not at all sympathetic. Amongst the more interesting of the companions in my class is a Canadian bishop with his secretary. He went for the Pope's blessing. Yesterday morning he was carried out une messe basse in a special cabin, which he happened upon. At the moment of writing this, the pitching is increasing; but I now understand that there is always pitching in the ocean, and I'm becoming accustomed to it. I'm going to sleep. 21/9 April 1891 During the night the pitching became so strong that I woke up, and was seized by fear, my heart pounding, almost feverishly. But a good glass of cognac soon had a soothing effect. I put on my coat and went out onto the deck. The night was moonlit, wonderful. Seeing how everything was in its usual order, I realised that there was absolutely nothing to be worried about. If there had been danger, naturally, the crew would have been scurrying about. The spectacle of the ocean at night under the full moon, if not raging, then still grumbling, is indescribably beautiful. Thereafter I slept splendidly. In the morning the agitation began to decrease, and little by little turned into a gentle swell. We entered the Gulf Stream; this can be felt by the fact that it suddenly became warm, like summer. The ship's passengers had fun all day. It must be said that several hundred emigrants are travelling with us; the majority are from Alsace. As soon as the weather is good, they organise a ball, and it's great fun to watch them dance to the sound of the harmonica. The emigrants don't look at all sad. There are 6 cocottes of the lowest sort travelling with us, under contract to one gentleman, whose enterprise this is, and who accompanies them. One of them is very attractive, and my friends from 2nd class all take advantage of her charms in turn. They have a pitiable, plucked and famished appearance. My main friend (the commis-voyageur) is successfully courting a 2nd class passenger, and has already entered into a relationship with her. When they retire to his cabin, his friends take charge of her son and nurse him. I was just invited by this cheerful gang to join them in 2nd class, and the commis-voyageur entertained me and the rest of the audience by singing frivolous couplets and caricatures of French court proceedings; he did all this with such unabashed comedy that I laughed heartily. The unsympathetic lady, my neighbour at the table for dinner, with whom I now inevitably have to talk, turned out to be the wife of an artist from the Boston Orchestra. Consequently, today's conversation was musical. She described things to me of interest to a musician about the Boston concerts and the local musical life. Today we encountered several sailing vessels, one huge whale emitting a luxurious fountain, and a sperm whale. But I missed them both. 22/10 April 1891 I had imagined that I was invulnerable with regard to sea-sickness. It turns out that I am indeed vulnerable. During the night the weather steadily worsened; when I rose at 7 o'clock, it was so bad and the sea was so rough, that I enjoyed watching the enormous ocean waves. But then it became worse and worse, and at 2 o'clock in the afternoon it was so awful that I was expecting us to be wrecked at any moment. Naturally, there is no talk of this. This is just typically foul Atlantic weather; not only the captain and his attendants, but all the garçons treat it as something very plain and ordinary. But for me, judging the ocean by the Mediterranean Sea, this is a manifestation of hell. Everything is creaking: we're either plunging into an abyss, or rising up to the clouds; we can't even think about going out on deck, because the wind will immediately knock us over... in short, it's bad and frightening because I'm not used to it. Masses of passengers are ill, but there are also many who don't turn a hair, and even play the piano, cards, etc. I had no appetite for breakfast; after breakfast I felt nauseous, and at dinner I couldn't look at food the without revulsion. I left after the soup... They assured me that it would be better in the evening; but it became worse... Something most unwelcome has happened. A wallet containing 460 francs in gold was stolen from the trunk above my bed. I suspect the garçon serving us. I declared it à Monsieur le commissaire. An announcement has also been made. But to me this is an obvious theft. It's a good thing that I have money besides that. I'm not vomiting from the nausea, but it is bad. The pitching is increasing. I haven't slept. Cognac and coffee have been my sole intake today. 23/11 April 1891 The night was horrible. I was tossed from side to side so much that it was almost impossible to sleep. I dozed off numerous times, and awoke at the first strong jolt. In the morning it improved, and during the day it was altogether tolerable until 4 o'clock. However, I couldn't swallow a single bite at breakfast. Then a new calamity began. Approaching the Bancs de sables near Terre-Neuve we entered a belt of thick fog, as apparently always happens here. This is what they fear most at sea, because a collision with even a small sailing ship is deadly. Our speed was reduced, and every half-hour a siren sounded — a device emitting a terrifying blare, like the roar of a colossal tiger. This had a terrible effect on my nerves. However, at the moment of writing, the fog has begun to thin, and the siren is blaring less frequently. My identity is now known on the ship, and now various gentlemen constantly come up and ask if I'm so-and-so. Whereupon the pleasantries, compliments and conversations ensue. I've acquired a mass of acquaintances, and now I can't find anywhere to walk by myself. Wherever I go, there's an acquaintance who immediately starts walking beside me and talking. What's more, they pester me to play. I decline, but it seems that I'll have to perform something in a badly drunken state in order to escape. All my thoughts are: when will this all end and when will I finally be home? I thought of nothing else today. I'm counting, thinking and dreaming about the bliss of returning. The fog has passed, but now the pitching has started again... There's not a word or whisper about the missing wallet. 24/12 April 8 o'clock in the evening I'm absolutely in no state to write. I've been suffering since last night. A fierce hurricane is blowing. They say it was predicted by a meteorological observatory. This is something awful! However, it's more awful for me, a novice. Many of the passengers don't turn a hair. The say this will continue until New York. I'm suffering more mentally than physically: put simply, I'm trembling and afraid. 25/13 April 1891 8 o'clock in the evening After the preceding lines, I went up to the lumoir, where there are usually many passengers in the evenings, smoking, drinking, playing cards, dominoes, etc. There were very few, and everyone sat lost in thought. I drank the punch and went to my room. All the while the storm worsened. There was no thought of going to bed. I sat in the corner of the sofa and tried not to think about what was happening — but it was impossible not to think of it when nothing could drown out the noise, creaking, and shuddering of the entire ship, and the desperate howling of the wind. I sat in this manner for a very long time, and it's difficult to convey what was happening in my soul. It was something horrid. Then I began to notice that the storm seemed to be gradually calming; that those terrible jolts, when the propeller lifts out of the water, accompanied by an exceptionally terrible shuddering, were happening less frequently; that the howling and whistling of the wind was less awful... Then I fell asleep in the same spot between the trunk and the wall of the cabin. I awoke at 5 o'clock, when the storm had already abated. I fell asleep sweetly there again. In the morning I learned that we had found ourselves in the centre of an exceptionally strong hurricane, the sort that rarely happens; it was particularly strong at 10 o'clock in the evening. Today the weather improved, starting from the morning, and by 12 o'clock it had become altogether fine. At 2 o'clock we met the long-awaited pilote. All the passengers poured out to watch him stand on his tiny boat, waiting for us. The ship came to a halt, and he was brought on board. There's still around a day to go. We'll be a few hours late as a result of the storm. I'll be very glad when the journey is finally over. A longer stay on the shop would be unbearable for me. The main thing is that now everyone knows me, they all engage me in conversation, and I cannot be alone anywhere except in my cabin. What's more, they pester me to play something, and generally strike up conversations all about music. Lord! When will this all end! I've decided to leave New York on 12 May/30 April on a German ship. God willing, around 10 May, or slightly later, I'll already be in Petersburg!!!!!! New York 27/15 April The remainder of the journey was accomplished in complete safely. As we drew closer to New York, the more worried, homesick, fearful — and above all, regretful, I was about this mad voyage. Perhaps, when it's all ended happily, I'll remember it with interest, but for now it's been nothing but suffering. Before New York there are endless formalities with the passage of the ship and with customs. A whole interrogation took place. Finally we landed at 5.30 in the afternoon. I was met by four very courteous gentleman and one lady, and taken at once to the hotel. Here I informed Mr Morris Reno that I wanted to leave on the 12th. He replied that this was impossible, because an extraordinary concert had been announced for the 18th, which Wolff had told me nothing about. When all these gentleman had left, I began walking around the rooms (there were two) and shedding copious amounts of tears. I asked to be given freedom for the whole evening, cancelling dinner invitations and soireés. Having taken a bath (there is a bath-tub, a water-closet and a wash basin with running hot and cold water in every hotel room), and changed clothes, I had dinner downstairs with disgust, and went for a stroll along Broadway. A strange street! One and two-storey houses alternating with houses of 9 (sic) floors. Most original!!! Returning home, I wept again. As always happens after fits of tears, the old cry-baby slept like the dead and woke up refreshed, but with a fresh supply of tears which are constantly seeping from my eyes. Thank you for the telegram — it brought me a lot of comfort. Modya, let anyone you want read this letter, and then send it to Tolya so that he can return it to me. Who knows, perhaps I'll write an article after all. I hug you all. P. Tchaikovsky I'm sending you a clipping from today's New York Herald.