Letter 713

Date	1/13 January 1878
Addressed to	Nikolay Rubinstein
Where written	San Remo
Language	Russian
Autograph Location	Moscow (Russia): Russian National Museum of Music (ф. 37, No. 92)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 77–78 (abridged) История русской музыки в исследованиях и материалах, том 1 (1924), p. 172–174 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 14–16 (abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Сан-Ремо 1/13 янв[аря] 1878 Из телеграммы Карлуши, которую я нашёл здесь вчера после поездки в Милан, где я был по случаю нездоровья Модестиного воспитанника, я вижу, что ты на меня сердишься за отказ в делегатстве. Милый друг! ты хорошо меня знаешь. Ну могу ли я в самом деле оказать какую-нибудь пользу русской музыке, приняв на себя делегатство. Ты знаешь, как я малоспособен что бы то ни было устраивать . Прибавь к этому моё нелюдимство , приняв шее теперь характер неизлечимой болезни. Что бы вышло? Что я бы совершенно напрасно мучился и терзался в возне со всякой швалью как французской, так и русской и ничего бы не устроил. Что касается меня, моей пользы, то достаточно сказать, что без всякого преувеличения гораздо охотнее пошел бы в каторжную работу, чем в Париже на делегатство. При другом характере, при здоровом состоянии духа я согласен, что мне полезно было бы пожить в Париже. Но теперь нет. Ты знаешь причину моей мономании. Ведь в Париже, в каждом новом знакомом, а их у меня явилось бы множество, я бы стал подозревать людей, знающих про меня то, что я так долго и тщательно хотел скрывать. Это бы меня совершенно парализовало. Ну, словом, я болен, я сумасшедший, я не могу теперь жить нигде, где нужно выдвигаться, лезть и обращать на себя внимание. Откровенно тебе скажу, что как ни скучаю я по милой, дорогой Москве и по всех вас, но я и об жизни в Москве в будущем году не могу думать без содроганья. Куда уж мне в Париж ехать! Итак, ради Бога, не сердись. Я полагаю, что до лета можно будет обойтись без делегатства, а летом самый лучший делегат был бы ты! Подумай об этом. С твоим авторитетом, с твоей изумительной организаторской способностью ты мог бы многое сделать и для русской музыки вообще и для меня в частности. Теперь обращаюсь к тебе с следующей денежной просьбой. Когда Толя уехал, я был убеждён, что того, что он взял с собой и разных других моих получений, будет достаточно для устройства моих долгов, а также для уплаты моей злополучной супруге 100 р[ублей] субсидии по крайней мере за два месяца. Теперь он пишет мне, что нужно тотчас же выслать ей 100. Между деньги, присланные мне от M[ada]me М[екк] за январь, я уже совершенно протранжирил вследствие разных обстоятельств, но в особенности вследствие приезда брата Модеста с своим воспитанником, у которых очень мало денег. Из письма Анатолия я вижу, что консерваторское моё жалованье пойдёт на уплату долга M[ada]me Нилус. Долг этот погасится 1-го мая. Затем у меня из этого жалования остаётся ещё 400 рублей, не так ли? 100 рублей я жертвую на стипендиата Литвинова. Остаётся 300. Вот эти-то триста я бы и хотел употребить на мою супругу следующим образом. Я попрошу Петра Ивановича послать ей сейчас же 100 р[ублей], 1-го февраля столько же и 1-го марта столько же, а причитающееся мне жалованье 1-го июня, первого июля и 1-го августа получить за меня. Тебе очень странно, что, получая так много денег, я всё-таки затрудняюсь и всё-таки надоедаю тебе. И ты совершенно справедливо удивляешься, — но тем не менее факт, что я решительно не могу теперь выслать 100 руб[лей] моей супруге и что мне будет трудно высылать отсюда па ста рублей в следующие месяцы, — несомненен. Я трачу ужасно много, а теперь вследствие приезда брата (которое стоит всяких трат, потому что его присутствие здесь чистое благодеяние для меня) буду тратить ещё больше, тем более, что в Сан-Ремо жизнь ужасно дорога. Итак, голубчик, умаляю тебя устроить это для [ме]ня и не сердиться за надоедание. Так как эта очень меня мучает, то попрошу тебя тотчас же ответить мне. Теперь о симфонии. Симфония выслана на твоё имя из Милана в четверг утром; следовательно, дня через три она будет в твоих руках. Я умаляю не произносить над ней приговора, пока она не будет сыграна. Весьма может статься, что по первому взгляду она тебе не понравится, на не спеши произносить решительного приговора, а напиши мне своё откровенное мнение после её исполнения. Я надеюсь, что ты не откажешься дать ей место в одном из последних концертов. Что касается меня, то мне кажется, что это лучшая моя работа. Из двух моих детищ последнего времени, т. е. оперы и симфонии, я отдаю предпочтение последней. В Милане я хотел выставить метрономные знаки, но метроном стоит 23 франка, и мне стало жалка. Ты единственный капельмейстер в мире, на которого я могу вполне положиться. После исполнения, когда вопрос зайдет о печатании, я выставлю метрономы уже согласно тому, как это была играно. В первой части есть очень трудные и постепенные перемены темпов, на которые прошу тебя обратить внимание. Третья часть играется вся пиццикато. Чем темпо будет скорее, тем лучше, — но я хорошенько не знаю, насколько будет возможно пиццикато в очень скором темпо. Засим прощай, мой милый друг. Ещё кое о чем хотелось бы поговорить, но я очень устал и отлагаю до другого раза. Когда я узнаю решительно, пойдёт или не пойдёт, «Онегин»? Обнимаю тебя. Твой П. Чайковский

San Remo 1/13 January 1878 From Karlusha's telegram, which I found here yesterday after a trip to Milan, where I had to be on account of Modest's pupil's ill health, I see that you are angry with me for turning down the delegation. Dear friend! You know me well. Can I really be provide some sort of service to Russian music by accepting the delegation? You know how incapable I am of arranging anything. And compound this with my unsociability, which has now taken on the character of an incurable illness. What would come from this? That I would suffer entirely in vain, and be tormented with the doings of all sorts of riff-raff, both French and Russian, without having arranged a thing. As far as any advantage to myself is concerned, suffice it to say that, without any exaggeration, I should much rather be sent to do hard labour, than to serve as a delegate in Paris. With a different character, and a healthy state of mind, I agree that it would have been useful for me to live in Paris. But not now. You know the reason for my monomaina. Then surely in Paris, amongst every new acquaintance I make, and there would be plenty of them, I should begin to suspect there were people who knew about me what I had wanted to conceal so carefully and for so long. This would utterly paralyse me. Well, in short, I'm ill, I'm mad, I cannot be anywhere now where I have to push myself forward, clamber in and draw attention to myself. I'll tell you frankly that no matter how much I miss good dear Moscow and all of you, I can't even think about life in Moscow next year without shuddering. How on earth can I go to Paris? So, for God's sake, don't be angry. I'm sure they can manage without a delegate until the summer, and that in the summer the best delegate would be you! Think about this. With your authority, your astounding organisational abilities, you could do so much for Russian music in general and for me in particular. Now I turn to you with my next monetary request. When Tolya left, I was convinced that what he took with him, and my various other receipts, would be sufficient to settle my debts, as well as to pay my ill-fated wife a 100 ruble subsidy for at least two months. Now he writes to me that I need to send her 100 at once. Meanwhile, I've already completely blown the money which Madame Meck sent me for January, due to various circumstances, but in particular due to the arrival of my brother Modest with his pupil, who have very little money. I see from Anatoly's letter that my salary from the conservatory will be used to pay off the debt to Mademe Nilus. The debt will be repaid on 1st May. Then I'll still have 400 rubles left from my salary, won't I? I'm donating 100 rubles to Litvinov's scholarship. This leaves 300. It is these three hundred that I should like to use for my wife in the following manner. I'll ask Pyotr Ivanovich to send her 100 rubles at once, the same amount on 1st February and on 1st March, and to receive the salary due to me on 1st June, the first of July and 1st August. It is very odd to you that, despite receiving so much money, I still find myself in difficulties and have to trouble you all the same. And you are quite right to be surprised — nevertheless, the fact is that I absolutely cannot send 100 rubles to my wife now, and it's an undeniable fact that it will be difficult for me to send another hundred rubles from here in subsequent months. I spend an awful lot — and now, as a result of my brother's arrival (which is worth every expense, because his presence here is a pure blessing for me), I will spend even more, all the more because life in San Remo is so awfully expensive. And so, golubchik, I beg you to arrange this for me, and not to be angry with me for pestering you. Since this is tormenting me a great deal, I ask you to answer me at once. Now, about the symphony. The symphony was sent under your names from Milan on Thursday morning, so within three days it ought to be in your hands. I beg you not to pronounce judgment on it until it's been played. It may very well be that on first glance you won't like it, but do not rush to pronounce a decisive verdict, but rather write to me with your frank opinion after its performance. I hope that you won't refuse it a place in one of the last concerts. As far as I'm concerned, I think that this is my best work. Out of my two recent creations, i.e. the opera and the symphony, I give preference to the latter. While in Milan, I wanted to insert metronome marks, but a metronome cost 23 francs, which was too much for me. You are the sole kapellmeister in the world on whom I can fully rely. After the performance, when it comes to the question of publication, I'll add the metronome marks according to how it was played. In the first movement there are very difficult and gradual changes in tempo, which I ask you to pay attention to. The third movement is played entirely pizzicato. The brisker the tempo, the better — but I don't really know how possible pizzicato is at a very fast tempo. Whereupon, farewell my dear friend. There's something else I would have liked to discuss, but I'm very tired and will put it off until another time. When will I find out for sure whether Onegin is being put on or not? I embrace you. Yours P. Tchaikovsky