Letter 659

Tchaikovsky Research
Date 23 November/5 December 1877
Addressed to Nadezhda von Meck
Where written Vienna
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3092)
Publication Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 50–52 (abridged)
П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 91–97
П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VI (1961), p. 251–257
To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 80-86 (English translation)

Text and Translation

Russian text
(original)
English translation
By Brett Langston
Вена 5 дек[абря]
23 ноября
 1877

Продолжаю свой ответ Вам.

Я совсем иначе отношусь к церкви, чем Вы. Для меня она сохранила очень много поэтической прелести. Я очень часто бываю у обедни; литургия Иоанна Златоустого есть, по-моему, одно из величайших художественных произведений. Если следить за службой внимательно, вникая в смысл каждого обряда, то нельзя не умилиться духом, присутствуя при нашем православном богослужении. Я очень люблю также всенощное бдение. Отправиться в субботу в какую-нибудь древнюю небольшую церковь, стоять в полумраке, наполненном дымом ладана, углубляться в себя и искать в себе ответа на вечные вопросы: для чего, когда, куда, зачем, пробуждаться от задумчивости, когда хор запоёт: «От юности моея мнози борют мя страсти», и отдаваться влиянию увлекательной поэзии этого псалма, проникаться каким-то тихим восторгом, когда отворятся царские врата и раздастся: «Хвалите господа с небес!», — о, все это я ужасно люблю, это одно из величайших моих наслаждений! Итак, с одной стороны, я ещё связан крепкими узами с церковью, с другой, — я, подобно Вам, давно уже утратил веру в догматы. Догмат о воздаянии в особенности кажется мне чудовищно несправедливым и неразумным. Я, как и Вы, пришёл к убеждению, что если есть будущая жизнь, то разве только в смысле неисчезаемости материи и ещё в пантеистическом смысле вечности природы, в которой я составляю одно из микроскопических явлений. Словом, я не могу понять личного бессмертия. Да и как мы можем себе представить вечную, загробную жизнь? Вечным наслаждением? Но для того, чтобы было наслаждение и блаженство, необходимо, чтобы была и противоположность его: вечная мука. Последнюю я отрицаю совершенно. Наконец, я даже не знаю, следует ли желать загробной жизни, ибо жизнь имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радостей и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом, из разнообразия в единстве. Как же представить себе вечную жизнь в виде нескончаемого блаженства? По нашим земным понятиям, ведь и блаженство, если оно ничем и никогда не смущается, должно, в конце концов, надоесть. Таким образом, в результате всех моих рассуждений, я пришёл к убеждению, что вечной жизни нет. Но убеждение одно, а чувство и инстинкт другое. Отрицая вечную жизнь, я вместе с тем с негодованием отвергаю чудовищную мысль, что никогда, никогда не увижу нескольких дорогих покойников. Я, несмотря на победоносную силу моих убеждений, никогда не помирюсь с мыслью, что моя мать, которую я так любил и которая была таким прекрасным человеком, — исчезла навсегда и что уж никогда мне не придётся сказать ей, что и после 23-х лет разлуки я все так же люблю ее...

Итак, Вы видите, мой милый друг, что я весь состою из противоречий и что, доживши до очень зрелого возраста, я ни на чем не остановился, не успокоил своего тревожного духа ни на религии, ни на философии. Право, было-бы от чего с ума сойти, если б не музыка. Вот, в самом деле, лучший дар неба для блуждающего в потёмках человечества. Она одна только просветляет, примиряет и успокаивает. Но это не соломинка, за которую только едва хватаешься, это верный друг, покровитель и утешитель, и ради его одного стоит жить на свете. Ведь на небе, может быть, не будет музыки. Давайте же жить на земле, пока живётся.


Теперь отвечу Вам на вопрос о моем семействе. Я должен Вас предупредить, что описание близких моих будет непрерывным дифирамбом, но я уверяю Вас, мой милый друг, что в похвалах, которые я буду расточать моим родным, нет ничего преувеличенного. Глава моего семейства — мой отец, старик 83-х лет. Отец мой служил очень долго в горных инженерах и управлял, между прочим, очень долго Камско-Воткинским заводом, Вятской губернии, где я и родился. В 1848 г[оду] он вышел в отставку и жил на проценты с небольшого капитала, который он приобрёл за много лет службы. В 1857 этот капитал он отдал в руки одной авантюристки, посулившей ему золотые груды. Капитал этот пропал в том же году безвозвратно. В 1858 он снова поступил на службу и был 4 г[ода] директором Технологического института. В 1862 он вышел в отставку и теперь живёт пенсией в Петербурге. Мать моя скончалась в 1854 от холеры. Она была превосходная, умная и страстно любившая своих детей женщина. В 1865 отец женился в 3-й раз. Мачиха моя, полуобразованная, но очень умная и необычайной доброты женщина, сумевшая внушить всем самое искреннее уважение своей нежной, беззаветной преданностью своему старому мужу. Мы все, т. е. сестра и братья, любим её от всей души. Отец, некогда очень дельный инженер, теперь впал в ребячество. Он ещё бодр и здоров телесно, но умственно очень ослаб. В нем осталась только его прежняя любовь к детям и ангельская доброта, которою он всегда отличался, но которая теперь проявляется как-то особенно трогательно. Про этого человека можно сказать, что он мухи никогда не обидел. Все остальные проявления его ума и души сделались чисто детскими. Памяти он почти совершенно лишился, особенно после опасной болезни, постигшей его в прошлом году. Братьев у меня четыре. Старший, Николай, служит по железным дорогам и живёт в Харькове. Он женат, но бездетен. После него иду я, после меня брат Ипполит, живущий в Одессе, женатый и тоже бездетный. Затем идут известные Вам близнецы: Анатолий и Модест. Без преувеличения можно сказать, что эти два молодых человека составляют по своим нравственным и умственным качествам очень приятное явление. Меня соединяет с ними одна из тех взаимных привязанностей, которая и между братьями встречается редко. Они гораздо моложе меня, т. е. им 10-ю годами меньше моего. Когда умерла мать, им было 4 года. Сестра была в институте. Старший брат, человек хороший, но не из особенно нежных, не мог им заменить ласковой и любящей матери. Конечно, и я не был для них матерью. Но я с самой первой минуты их сиротства хотел быть для них тем, что бывает для детей мать, потому что по опыту знал, какой неизгладимый след оставляет в душе ребёнка материнская нежность и материнские ласки. И с тех самых пор между мной и ими образовались такого рода отношения, что как я люблю их больше самого себя и готов для них на всякую жертву, так и они беспредельно мне преданы. Оба воспитывались в Училище правоведения. Анатолий служит успешно: он теперь товарищ прокурора в Петербурге. Модест (натура необыкновенно богато одарённая, но без определенной склонности к какой-либо одной сфере деятельности) служил не особенно блестяще. Он больше интересовался книгами, картинами, музыкой, чем своими докладами. Мы все с беспокойством думали о его будущности, как вдруг одной нашей общей приятельнице (М[ada]mе Давыдовой, жене директора Петербургской консерватории) пришла в голову мысль рекомендовать его некоему г. Конради, искавшему воспитателя для своего единственного глухонемого сына. Дело устроилось. Модест оказался вскоре превосходным педагогом. Он прожил год за границей для изучения метода воспитания глухонемых детей, и теперь он всей душой предан своему делу. Со мной теперь находится Анатолий. Вы спрашиваете, нельзя ли, чтобы после его отъезда ко мне приехал на смену Модест. Это было бы для меня величайшим счастьем. Есть маленькая надежда, что это устроится. Разумеется, это возможно только в том случае, если Конpади согласится, чтобы сын его отправился с ним. Для мальчика это было бы очень кстати: он слабенький, ему нужен чистый воздух и тёплый климат. Я говорю есть надежда, потому что я просил об этом брата в письме из Рима. Знаю одно: если будет малейшая возможность, он приедет.

Сестёр у меня хотя две, но первая (от первой жены отца) гораздо старше меня, живёт на Урале, и я её очень мало знаю. Что касается моей настоящей родной сестры, то я уже писал Вам о ней. Это в полном смысле слова безупречная, чудная женщина.

Вы совершенно правы, что лучше всего было бы мне вернуться в Россию. И между тем, это теперь невозможно, ибо некуда. В Петербург я не хочу и не могу ехать, потому что не могу жить там, не видя отца, а видеть его теперь мне нельзя. Вы знаете, что я женился отчасти, чтобы осуществить его давнишнее желание видеть меня женатым. Когда случилось моё бегство из Москвы, моя болезнь и отъезд за границу, — все это пришлось от него скрывать, и до сих пор он не знает хорошенько, в чем дело. Ему только сказали, что у меня расстроились нервы и что я уехал не надолго за границу с братом, потому что жена моя, по своим делам, не могла уехать, хотя при первой возможности и собирается ехать. Это ему очень не понравилось, и насилу могли успокоить его. Настоящую правду едва ли он когда-нибудь узнает. Мне трудно было бы лгать ему в глаза, и на его расспросы о жене и почему я живу без неё (она ему очень понравилась) я бы должен был, наконец, сказать правду, — а говорить правду ему страшно. Бог знает, как это на него подействует. Вторая причина, почему я не хочу ехать в Петербург, это та, что мне нужно там, так же как и в Москве, прятаться от огромного количества знакомых, родных, приятелей и т. д. Это тяжело. А прятаться необходимо: я в таком состоянии, что, кроме самых близких людей, не могу без ужаса и невыносимой тоски встретиться ни с кем. Третья причина: я ненавижу Петербург, и один вид его наводит на меня хандру и уныние.

Про Москву и говорить нечего. Ехать мне теперь в Москву, все равно, что обречь себя на сумасшествие. Трудно передать Вам, дорогая Надежда Филаретовна, те ужасные муки, которые я там вынес в сентябре. Я был на волос от гибели. Рана слишком свежа ещё. Я могу жить в Москве (которую очень люблю) только в обычной обстановке, т. е. заниматься в Консерватории, видясь ежедневно с целой массой людей, имеющих до меня дело, — ко всему этому я ещё не приготовился, я ещё болен, я не могу всего этого вынести.


Единственное место, куда я бы охотно мог поехать, если б не случилось того, о чем я напишу Вам ниже, Каменка. Теперь Каменка надолго закрыта для меня. Когда сестра моя узнала все, что со мной случилось, то она тотчас же отправилась в Одессу, где была моя жена. Теперь я вижу ясно, что она сделала большую ошибку, не ограничившись свиданием с моей женой, а пригласив её в Каменку. Сестра очень, очень добра и очень умна, — но на этот раз она поступила не так, как бы следовало. Зная хорошо меня и сумевши сразу разгадать мою жену, она, тем не менее, принялась с невероятным увлечением перевоспитывать мою жену, а мне посылать письма, в которых старалась меня уверить, что жена моя обладает, в сущности, многими достоинствами и со временем будет для меня отличной подругой жизни. Я несколько раз писал ей, что все это весьма возможно, что я был виноват во всем, что я принимаю на себя все последствия моего необдуманного поступка, но просил, ради самого бога, никогда даже не упоминать о возможности будущего сожительства. Не знаю, что сделалось на этот раз с сестрой. Она никак не могла понять, что моя антипатия к жене, как бы она ни была не заслуженна, есть болезненное состояние, что меня нужно оставить в покое и не только не расписывать её достоинства, но и не поминать о женщине, самое имя которой и все, что её напоминало, приводило меня в состояние безумия. Результатом всего этого было несколько писем жены, о которых я упоминал. Она являлась в них то лживой и злой, то покорной и любящей; то она обвиняла меня в низости и бесчестности, то прямо просила и умоляла возвратить ей мою любовь. Это было ужасно. Теперь сестра сама поняла свою ошибку и узнала, с кем имеет дело. Сначала она увлеклась своим добрым сердцем и жалостью к отвергнутой жене. Она понадеялась на благотворность своего влияния и привела только к тому, что жена моя, с дороги в Одессу писавшая брату, что ей очень весело и что в неё влюбился полковник, — теперь, поощрённая ласками сестры, вошла в роль несчастной жертвы. А главное, несмотря на то, что я устроил ей совершенно обеспеченное существование, — она и не думает уезжать от сестры, говорит, что привязалась к ней и не может жить без неё. Сестра не может удалить её сама. Положение вышло самое фальшивое. Та самая женщина, которая, конечно, не намеренно сделала так много зла мне, живёт у моей родной сестры в доме, который я привык считать убежищем от всех бедствий и самым тёплым уголком своим. Конечно, это долго продолжаться не может. Мой beau frère уже просил брата Анатолия, который, возвращаясь в Россию, заедет в Каменку, взять на себя труд удалить мою жену, — но для меня Каменка потеряла уже всю свою притягательную силу. Нужно Вам сказать, что Камeнка большое имение, принадлежащее старшему брату моего зятя, который, т. е. зять, управляет ею. Кроме моего зятя, сестры и их большого семейства, там живёт старушка Давыдова, мать зятя, с тремя дочерьми (чудное семейство, о котором я когда-нибудь расскажу Вам), старший брат зятя (хозяин имения) со своим семейством, целый штат лиц, служащих при имении и заводе. Все эти люди два месяца сряду видели мою жену ежедневно одну, без меня. Представьте себе, что жена наконец уедет и что я являюсь ей на смену! Это совершенно невозможно!

Я возлагаю большие надежды на брата Анатоля. Мне невыразимо тяжело будет расстаться с ним, но зато я знаю, что он устроит как следует мою жену. Как мало я ни питаю симпатии к этому существу, но не могу не жалеть её и не упрекать себя... Она в полном смысле жалкое существо. Ей почти 30 лет. У неё есть мать, сестры, братья. Со всеми ими она в ссоре. У неё нет ни одного друга, ни одного человека, любящего её. В ней принимают искреннее участие только мои же родные и я сам. И к чему судьба столкнула её со мной!

Но довольно об этом грустном предмете.


Я получил известие, что отправление моего слуги ко мне сопряжено с некоторыми формальностями, из-за которых дело замешкалось. Придется прожить здесь ещё несколько дней, т.е. дня 3 или 4. Погода стоит ужасная. Дождь льёт не переставая. Третьего дня мы были в опере, и я испытал большое удовольствие. Давали «Водовоза» Керубини. Я никогда прежде не слышал этой оперы. Какая прелесть, какая простота и скромность, но вместе сколько свежести, изящества и классической красоты форм. После оперы шёл балет «Sylvia», о музыке которого теперь очень много толкуют. Это действительно своего рода chef-d'oeuvre. Автор этой музыки француз Lèo Deslibes. Я бы очень желал, чтобы Вы достали себе этот балет. Такого изящества, такого богатства мелодий и ритмов, такой превосходной инструментовки ещё никогда не бывало в балетах. Без всякой ложной скромности я Вам скажу, что «Озеро лебедей» не годится и в подмётки «Sylvi'и». Я был совершенно очарован. Здесь также бывает теперь много интересных концертов, но я в них не хожу, боясь встречи с разными известными мне представителями здешнего музыкального мира. Завтра идёт в опере «Валькиpия» Вагнера, и я хочу сходить её послушать.


Здесь находится теперь наш общий приятель Котек, с которым мне очень приятно было увидеться. Я имел много доказательств его самой искренней дружбы ко мне, и в прошлом году я очень близко с ним сошёлся. Мне кажется, что в нем много хорошего, и сердце у него очень, очень доброе. Он первый научил меня любить Вас, когда ещё я и не думал, что буду когда-нибудь называть своим другом. Он приехал за границу с очень скромной целью не самому являться на эстрадах, а слушать других. Он познакомился с Иоахимом и хочет поселиться в Берлине, а теперь приехал на время в Вену, чтобы послушать Гельмесбергера и познакомиться с некоторыми из здешних артистов. Он очень много и усиленно занимается.


Тот же день. Вечером, 12 ч[асов]

Получил сегодня Ваше письмо от 18-го. Благодарю Вас тысячи раз, моя добрая, милая и дорогая Надежда Филаретовна, за все, что в нем заключается. В Вашем предложении приехать в Ваш дом в Москву очень много для меня соблазнительного. Я очень люблю Москву и охотно бы пожил в ней, если б можно было, в самом деле, обойтись без встречи с людьми, в совершенном затворничестве. Но возможно ли это? Сомневаюсь. Кроме того, выше я объяснил Вам, что как меня ни тянет в Россию и в Москву в особенности, — но вместе с тем я знаю заранее, что по многим причинам мне там было бы в эту минуту тяжело. Но мне очень дорого то, что в случае сильного припадка Heimweh есть уголок Москвы, который благодаря Сам готов для меня. Мысль эта очень утешительна. Как только приедет мой человек, я отправлюсь пожить в Венецию (Riva dei Schiavoni, Hôtel Beau Rivage). Я буду постоянно писать Вам, так же как и теперь, часто и обстоятельно. Переписка эта доставляет мне величайшее утешение и удовольствие. До следующего письма, мой дорогой и милый друг.

Ваш, П. Чайковский

Vienna 5 December
23 November
 1877

I am continuing my reply to you [1].

My attitude towards the church is quite different from yours. For me it has retained much of its poetic appeal. I frequently attend mass; the liturgy of Saint John Chrysostom is, in my opinion, one of the greatest of artistic creations. If one follows the service closely, considering the meaning of each of its rituals, then one cannot help but be moved by the spirit embodied by our Orthodox worship. I am also very fond of the All-Night Vigil [2]. Setting out on a Saturday to some ancient little church, standing in the shadows filled with the smoke of incense, meditating into oneself and searching for the answers to the eternal questions: what, when, where, why, and awakening from this reverie when the choir sings "Since my youth many passions have made war against me", and to give oneself up to the enchanting poetry of this psalm, to revel in tranquil bliss when the Royal Doors open and one hears: "Praise the Lord from the Heavens!" — oh, I am so awfully fond of all this, it is one of my greatest delights! And so on the one hand I still have strong bonds which tie me to the church, on the other I, like you, have long since lost faith in the dogmas. The dogma of retribution in particular seems to me terribly unfair and unreasonable. I, like you, have come to believe that if there is a future life, it is only in the sense that matter is preserved, and that in a pantheistic view of the eternity of nature I am merely one microscopic phenomena. In short, I cannot comprehend individual immortality. And what would we imagine an everlasting afterlife to be? Is it eternal pleasure? But in order to have pleasure and bliss, it is necessary to have its opposite: eternal torment. The latter I reject completely. Finally, I do not even know whether I would wish for an afterlife, because the beauty of life is that it is made up of alternating joy and sorrow, of the struggle between good and evil, of light and shade; in short, of contrasts within the whole. How could we imagine eternal life in the form of endless bliss? According to our earthly conceptions, if there is nothing but interrupted bliss, we should, ultimately, become bored. And so as a result of all my reasoning, I became convinced that there is no eternal life. But conviction is one thing, and instinctive feelings another. While denying eternal life, I nevertheless angrily reject the monstrous notion that I shall never again see some of the dear departed. Despite the overwhelming strength of my convictions, I can never be reconciled with the idea that my mother, whom I loved so much and who was such a lovely person, is gone forever, and that I shall never be able to tell her even that after 23 years of separation, I still love her...

So you see, my dear friend, that I am full of contradictions, and although I continue to mature in years, neither religion nor philosophy has yet to soothe my restless spirit. Truly one should go mad were it not for music. This is, as a matter of fact, the best gift from heaven to a humanity wandering around in the darkness. Only it alone can provide enlightenment, calm and reconciliation. It is not just a straw in the wind, but a genuine friend, protector and comforter, and it alone makes life worth living. Indeed, perhaps there will be no music in heaven. Let us enjoy it here on earth while we are alive.


Now to answer your question about my family. I must warn you that my description of my relatives will be an uninterrupted dithyramb [3], but I assure you, my dear friend, that the praise I shall lavish upon my family is not in the least exaggerated. The head of the family is my father, a man of 83 years of age. My father worked for a long time as a mining engineer, and for a long time was in charge of, amongst other things, the Kamsko-Votkinsk factory in Vyatka province, where I was born. In 1848, he retired and lived on the interest from a modest capital, which he had accrued over many years of service. In 1857, he entrusted this capital into the hands of a single adventurer [4], who had promised him piles of gold. This capital was irrevocably lost that same year. In 1858 he re-entered the service, and was for 4 years the director of the Technical Institute. He retired in 1862, and now lives on a pension in Petersburg. My mother died in 1854 from cholera. She was a remarkable and intelligent woman who passionately loved her children. In 1865, my father married for a third time. My stepmother [5] is a semi-educated, but very intelligent and extraordinarily kind woman, who has managed to win everyone's sincere admiration for her kind, selfless devotion to her old husband. We all, that is, my sisters and brothers, love her wholeheartedly. Father, once a very capable engineer, has now become childlike. Physically he is still hearty and healthy, but his mind is very weak. He only retains his previous love for children, and the angelic kindness by which he has always been distinguished, but which now comes across as particularly poignant. It can truly be said about this man that he never hurt a fly. All the other manifestations of his mind and spirit have become purely childlike. His memory has almost completely gone, especially since a serious illness that afflicted him last year. I have four brothers. The oldest, Nikolay, works on the railways and lives in Kharkov. He is married, but childless. I come after him, then there is my brother Ippolit, who lives in Odessa, and is also married and childless. Then we come to the twins whom you know: Anatoly and Modest. It is no exaggeration to say that these two young men are very fine personalities in terms of their moral and intellectual qualities. We have a mutually strong bond of affection between us, which is seldom found among brothers. They are considerably younger, i.e. 10 years my junior. When our mother died they were four years old, and our sister was in college. Our older brother, a good man, but not particularly sensitive, could not replace their affectionate and loving mother. And of course I was not a mother to them. But from the first minute of their bereavement I wanted to be a mother for them, because I knew from experience how maternal tenderness and affection can leave an indelible mark on the soul of a child. And ever since then, my relationship with them took a shape that made me love them more than myself and be ready for any kind of sacrifice, and made them be devoted to me beyond any limit. They both attended the School of Jurisprudence. Anatoly has a successful career: he is now the assistant prosecutor in Petersburg. Modest (exceptionally gifted by nature, but lacking a certain propensity to any one field of activity) does not have an especially brilliant career. He was more interested in books, paintings and music than in his school work. We were all concerned about his future, when one of our mutual friends (Madame Davydov, the wife of the director of the Petersburg Conservatory) took it upon herself to recommend him to a certain Mr Konradi, who was seeking a tutor for his only son, a deaf-mute. The matter was settled. Modest soon proved himself to be an excellent teacher. He spent a year abroad in order to study a method for training deaf children, and now he is wholeheartedly devoted to his charge. Anatoly is to be found with me now. You ask if it would be possible after he leaves for Modest to take his place. This would make me immensely happy, although there is little hope that this can be arranged. This would only be possible if Konradi were to agree that his son could go with him. It would be a good thing for the boy, as he is weak and needs fresh air and a warm climate. I say there is hope because I enquired about it in a letter to my brother from Rome [6]. I know one thing: if there is the slightest possibility, it will happen.

Although I have two sisters, the first (from my father's first wife) is much older than me, and lives in the Urals, and I know very little about her [7]. As for my full sister, I have already written to you about her [8]. She is in the full sense of the word an impeccable, wonderful woman.

You are absolutely correct that it would be best if I were to return to Russia. For the present moment this is impossible, because I have nowhere to live. I do not want to go to Petersburg, because I could not live there without seeing my father, which I cannot do now. You know that part of the reason I married was to fulfil his long-held wish to see me married. It was necessary to hide from him the reasons for my escape from Moscow and my illness and departure for abroad, and even now he is still unaware of exactly what happened. I just told him that my nerves were upset and that I was leaving for abroad for a little while with my brother, because my wife had business affairs which prevented her from leaving, although she would do so at the first opportunity. That displeased him greatly, and it was very difficult to calm him. I do not know if he will ever learn the real truth. It would be difficult for me to look him in the eye and lie when he asks about my wife, and why I am not living with her (he liked her very much), so I would eventually have to admit the truth, which he would find terribly upsetting. God knows how this would affect him. The second reason why I do not want to go to Petersburg is that there, just as in Moscow, I would need to hide from a huge number of acquaintances, relatives, friends, etc. This would be awful. It would be necessary for me to hide because I am in such a state that, apart from the people closest to me, meeting anyone fills me with unbearable fear and melancholy. The third reason is that I detest Petersburg, and one glimpse of it makes me depressed and miserable.

As for Moscow, there is nothing to say. For me to go to Moscow now would be to condemn myself to insanity. It is difficult to convey to you, dear Nadezhda Filaretovna, the terrible torments I endured there in September. I was a whisker away from death. The wounds are still too fresh. I can only live in Moscow (which I love very much) in normal circumstances, i.e. working at the Conservatory, with a whole mass of people who need to see me every day; I am still not ready for this, I am still unwell and cannot endure it all.

The only place where I would gladly have gone is Kamenka, had the following events not occurred. Kamenka is now permanently closed to me. When my sister learned of everything that had happened to me, she immediately travelled to Odessa, where my wife was staying. I can now see clearly that she made a huge mistake in not confining herself to a meeting with my wife, but rather inviting her to Kamenka. My sister is very, very kind and very wise, but on this occasion she did not do as she ought to have done. Knowing me well and endeavouring to smooth things over with my wife, she nevertheless began, with remarkable determination, to re-educate my wife, and she sent me a letter [9] in which she attempted to convince me that my wife has, in fact, many virtues, and that she would eventually become an excellent life companion for me. I wrote to her several times [10] that it is quite possible that I was to blame for everything, that I would bear all responsibility for the consequences of my thoughtless actions, but I asked her for God's sake never even to mention the possibility of ever living with her again. I did not know what to do at that time about my sister. She was unable to understand that my aversion to my wife, whether it is merited or not, is a painful condition that should be left undisturbed, and not only for the sake of her dignity, but also because for me to be reminded of the woman, whose very name and everything connected with her, drives me to a state of madness. The outcome of this was a few letters from my wife [11], which I have mentioned, in which she appeared deceitful and wicked, as well as obedient and loving; she accused me of baseness and dishonesty, and then begged and pleaded with me to reciprocate her love. This was dreadful. Now my sister has realised her mistake and has learned who she was dealing with. At first she was full of kindness and sympathy for my scorned wife. Her hopes for a reconciliation resulted only in my wife, on the way to Odessa, writing to my brother that she was very cheerful and that she loved her master — and now, encouraged by my sister's sympathy, she has adopted the role of the unfortunate victim. And most importantly, despite the fact that I have provided her with a completely secure existence, she refuses to leave my sister, saying that she is related to her and cannot live without her. This whole situation is a sham. The same woman who, of course, has not intentionally been wicked towards me, is now living with my sister in the home that I formerly considered to be a cosy refuge from all misfortunes. Of course this cannot continue for long. My brother-in-law has already asked my brother Anatoly, on his return to Russia, to visit Kamenka and trouble himself to remove my wife, but Kamenka has already lost all its attraction for me. I should tell you that Kamenka is a large estate owned by my brother-in-law's older brother, which he (i.e. my brother-in-law) also manages. Besides my brother-in-law and sister and their large family, Kamenka is also home to old Mrs Davydova (his mother), and her three daughters (a marvellous family which I will tell you about sometime), his elder brother (the owner) with his family, and a whole staff of people working on the estate and in the mills. All of these people have seen my wife every day for two months, without me. Just imagine that when my wife finally leaves, I should appear to take her place! This is completely impossible!

I am placing great hopes on my brother Anatoly. It is inexpressibly difficult to be away from him, but then I know that he will know how to deal with her. I have no affection for the creature, but cannot help but to feel sorry for her, and to blame myself... She is in every sense a miserable creature. She is almost thirty years old. She has a mother, sister and brothers, and is at odds with all of them. She does not have a single friend, or a single person who loves her. She sincerely wants to be accepted by me and to be part of my family. And fate drew her towards me!

But enough of this sad topic.


I have received word that my servant's [12] departure is subject to some official formalities, about which there is some sort of delay. I have to stay here for 3 or 4 more days. The weather is terrible. It pours with rain incessantly. Three days ago we went to the opera, which I greatly enjoyed. They were doing Cherubini's "Les deux journées". I had never heard of this opera. Such charm, such simplicity and modesty, but with plenty of freshness, elegance and classical beauty of form. After the opera came the ballet "Sylvia", whose music is being talked about very much. It really is a chef-d'oeuvre of its kind. The author of this music is a Frenchman: Léo Delibes. I really wish that you were able to get a copy of the score of this ballet. Never before in ballet music has there been such gracefulness, such a richness of melodies and rhythms, such a splendid instrumentation. Without any false modesty whatsoever, I can assure you that "The Lake of Swans" is not fit even to hold a candle to "Sylvia". I was utterly enchanted! There are also a lot of interesting concerts here, but I do not go to them, for fear of encountering various representatives from the musical world who know me. Tomorrow Wagner's opera "Die Walküre" is on, and I want to go and listen to it.


Our mutual friend Kotek is also here now, and seeing him was very pleasant for me. I have had many proofs of his most sincere friendship towards me, and last year we became very close. It seems to me there is a great deal of good in him, and he has a very, very kind heart. He was the first to teach me to love you, when I did not yet dream that someday I should call you my friend. He has come abroad with the very modest aim of not taking the stage himself, but rather to listen to others. He met with Joachim and wants to settle in Berlin, but has now come to Vienna for a while to hear Hellmesberger [13], and to acquaint himself with some of the local artists. He is doing a great deal and is extremely busy.


The same day. Evening, 12 o'clock

Today I received your letter from the 18th. Thank you a thousand times, my kind, sweet and dear Nadezhda Filaretovna, for everything contained within it. Your proposal that I should come to your home in Moscow is highly attractive to me. I love Moscow very much, and would willingly live there, if in fact it were possible to do so without meeting people, in complete seclusion. Is this possible? I have my doubts. Besides my explanation given to you above of how I am drawn to Russia, and to Moscow in particular — while at the same time I know in advance that for numerous reasons it would be difficult for me to be there. But it means a great deal to me that if I should experience a strong bout of Heimweh [14], there is a place near Moscow which thanks to you is available to me. This idea is very comforting. Once my man arrives I shall go to stay in Venice (Riva dei Schiavoni, Hôtel Beau Rivage). I will write to you constantly, as I am now, frequently and in detail. This correspondence gives me the greatest solace and enjoyment. Until the next letter, my sweet and dear friend. Yours

P. Tchaikovsky

Notes and References

  1. Continuing from Letter 656 to Nadezhda von Meck, 21 November/3 December 1877.
  2. A few months after this letter was written, Tchaikovsky would make his own setting of the Liturgy of Saint John Chrysostom, Op. 41, and in 1881 and 1882 to do the same for the All-Night Vigil, Op. 52.
  3. From the ancient Greek hymn, often used to denote an essay written in an exalted or enthusiastic vein.
  4. The "adventurer" was Natalya Grigoryevna Yachmeneva, a widow of a mining engineer in Saint Petersburg, who caused Ilya Tchaikovsky to lose all his investments.
  5. Yelizaveta Tchaikovskaya (b. Lipport, 1829-1910).
  6. See Letter 643 to Modest Tchaikovsky, 10/22 November 1877.
  7. Zinayda Olkhovskaya (1829-1878).
  8. Aleksandra Davydova. See Letter 595 to Nadezhda von Meck, 12/24 August 1877.
  9. This letter has not survived.
  10. See Letter 627, 26 October/7 November 1877; Letter 628, 26 October/7 November–27 October/8 November 1877; Letter 634, 31 October/12 November 1877; Letter 641, 8/20–9/21 November 1877; and Letter 645, 12/24 November 1877.
  11. These letters have not survived.
  12. Tchaikovsky's servant Aleksey Sofronov, who was awaiting official travel documents that would permit him to join the composer in Vienna.
  13. Joseph Hellmesberger the younger (1855-1907), Austrian composer, violinist and conductor who lived in Vienna.
  14. "Heimweh" (German) = homesickness.